В проход было шагнул Саушкин, которому надоело слушать излияния старого дурня. Но доктор неожиданно вытянул из-за пазухи маленький «Веблей» и наставил его на Фиму. Все громко ахнули.
– Убью, не подходи! – стиснул зубы доктор. – Убью комсомолку! Всех сейчас перестреляю.
Белов, который сидел под ней, увидев глядящее в их сторону дуло, вскочил.
– А-а, – заорал он не своим, ставшим очень высоким голосом и заметался, то прячась за спину девушки, то принимаясь колотить ладонями по оконному стеклу, словно собираясь его выломать. – А-а. Почему у него оружие?! Откуда? Почему вы позволили ему оставить револьвер? Это провокация! Остановите поезд, я хочу сойти… я не желаю здесь находиться. Почему у него револьвер? Куда смотрит советская власть! Куда смотрит ГПУ?
Саушкин целился в доктора из своего нагана, находясь в другом конце вагона, медленно к нему подступал, одновременно протягивая руку. Тут уполномоченный впервые проявил страх – рука его дрожала, и Грених, глядевший на него через плечо, почувствовал, как его собственные ноги становятся ватными.
– Константин Федорович, чего вы сидите! Успокойте этого. У него ведь истерика! – крикнул он Грениху, махнув в его сторону дулом.
Вместо того чтобы подойти к доктору, Грених развернулся вперед, сел ровно, скрестил руки на груди и заставил себя закрыть глаза. Сердце колотилось, отдаваясь эхом в самых неожиданных частях тела – в сжатых кулаках, било в барабанных перепонках, в горле, в желудке.
– Я же говорил, говорил! – продолжал визжать шахматист. – Надо было провести обыск!
Грених велел себе не смотреть, приказал себе молчать.
– Сядь! – крикнул Феликсу агент угро.
– Не сяду! Вы меня все равно убьете! Это была ловушка… Как я мог поверить?
– Сядь, я сказал, – целился в него уполномоченный.
– Нет!
Саушкин сделал резкий шаг в сторону Белова и выстрелил. Пуля просвистела совсем рядом, едва ли не возле уха Грениха, остро запахло жженым порохом, завизжала Фима. Константин Федорович все же не выдержал, дернул глазами в сторону, заметив образовавшуюся дырочку в стекле. Фима перескочила через скамью и повисла на шее шахматиста. Не задело…
Доктор наставил свой «Веблей» на Саушкина. Тот стал отступать обратно в конец вагона, в темное пятно, куда свет лампочки почти не доходил, но руки не опустил. Убедившись, что припугнул уполномоченного, Виноградов перевел дуло на Феликса и Фиму, которые сплелись в такие тесные объятия, что невозможно было попасть в одного и не задеть другого.
– Сначала прихлопну этого болтуна!
– Нет! Не стреляйте! – Фима загородила его грудью.
Из простреленного окошка свистал ветер. Грених опять смежил веки, застыл истуканом и мужественно сидел с закрытыми глазами. Никогда больше он не решится на подобные эксперименты! Вернется в Москву, уволится к чертям из ИСПЭ и уедет в какую-нибудь деревню, выберет самую глушь, тундру.
– Не стреляйте, пожалуйста! – надрывно кричала Фима. – Это единственный человек здесь, который совершенно ничего не понимает! Он… святая простота… Он как ребенок, ничего не смыслящий в происходящем. И он за меня заступался! Он духом своим настоящий комсомолец… нет, рыцарь. А вы, – она погрозила Виноградову, – будете наказаны. Думаете, ваши признания спасут вас? Вас не спасет, даже если вы действительно всех нас перестреляете! Потому что правда найдет себе путь! Правда с нами! А вы убийца!
– Да! Я убийца, – заскрежетал зубами доктор. – Я тебе, дура, глаза пытаюсь открыть. Ты не видишь дальше своего носа. Сколько тебе лет: двадцать? двадцать два? Да ты жизни не нюхала. Я убил Ленина!
Выстрел. Грених опять против воли бросил взгляд влево: Фима шарахнулась в сторону, Белову пришлось ее поддержать.
– В тот день, когда вынимал пули Фанни Каплан, я ввел ему вещество в голову, которое вызвало со временем инсульт. К слову, Каплан стреляла не в Ленина, а в воздух перед собой, потому что была совершенно слепа. Но это не помешало чекистам сжечь ее в бочке при свидетельстве поэта Демьяна Бедного. Вот вам и правда! И Фрунзе вашего тоже я хлороформом опоил. Иначе бы он утопил Россию в крови! Вот вам еще правда! И вот третья правда, стальная, против нее у вас аргументов не будет.
И он быстро поднес дуло к виску и выстрелил себе в голову. И Саушкин выстрелил тоже – причем дважды, верно, от неожиданности дернув пальцем под спусковой скобой. Два выстрела прогремели почти как один, третий на долю секунды позже. Одна пуля уполномоченного попала в лампочку, тотчас стало темно. Другая…
Прежде чем стало темно, Грених успел увидеть, как девушка вскинула руки, залепив ладонью Белову по лицу, отчего он упал прямо на стекло окна, по которому тотчас побежала трещина. Раздавались вскрики, мольбы о помощи.
Грених не двинулся с места. Темнота обволакивала, как одеяло, остро хотелось, чтобы свет не включали.
Саушкин, ругаясь сквозь стиснутые зубы, зажег спичку, посветив туда, где стояла, покачиваясь, Фима. Она в удивлении глядела себе на живот, на серую юнгштурмовку, которую медленно заливало кровью.
Пуля угодила ей под ребра.
Грених, онемев от этой картины, смотрел, как она беспомощно возит пальцами по пуговицам, как касается своего удивленного лица, оставляя на мертвенно-бледных щеках красные полосы. Точно во сне, он видел, как она медленно повернулась к Белову и со словами: «А вы было мне начали нравиться…» рухнула между скамьями к его ногам.
Саушкин бросил обжегшую его пальцы спичку. Он не верил или не понимал, что только что случайно застрелил корреспондентку, стал судорожно зажигать вторую спичку, но та сломалась, третью. В темноте ногами он увяз в завале узлов, заваливших проход, что-то со звоном разбилось, когда он в ярости пнул очередной тюк. Запахло керосином.
И будто по сценарию этого театрального действа или по иронии судьбы, взошла луна, ярко осветив вагон, – умелая работа осветителя, вовремя включившего рампу.
Грених продолжал оцепенело смотреть, как шахматист пытается поднять несчастную, берет ее на руки, а потом мягко оседает на скамью, прижимая к себе ее истекающее кровью тело. Замкнутое пространство вагона сделало Грениха каким-то беспомощным, поникшим и обессиленным Петрушкой. Мысли сковало льдом, точно при эфирном наркозе. Продолжало стучать в висках, но уже не так сильно, руки налились свинцом, горло саднило, словно его долго стягивали удавкой, а потом отпустили. Перед глазами мелькало видение, полностью его парализовавшее: мертвая Ася с разметавшимися светлыми волосами лежит на каменном столе в морге, а он стоит над ней, держит скальпель и должен делать вскрытие… Слышался гул, как будто где-то вдалеке истошно кричали. Толкнули в спину – заметавшийся Саушкин. Оказалось, узлы и тюки под ногами вспыхнули огнем, запахло гарью, а он и не заметил.
– Пожар! – заорали прямо в ухо, и Грених вскочил, придя в себя. Позади через несколько скамеек на спинке сиденья висел застрелившийся доктор Виноградов. Взгляд профессора упал на его руку, мерно покачивающуюся в такт едущему поезд.
