– Дразнил писателя? Белый конь? Нет, он был скорее белой пешкой… Писатель здесь невинная жертва.
– Ах, невинная жертва? Когда вы это поняли?
– Он здесь для книги… Он должен будет потом обо всем написать… Но кто черный ферзь? Кто?
– Вольф, которого мы взяли в начале декабря, проследив за ряженой уборщицей. Вольф – ваш черный ферзь.
– Вы не сказали, за какие же я фигуры…
– Вы столь опытный игрок, что играли и за черных, и за белых, яростно толкали фигуры в хитросплетение стратегических планов и смотрели, что будет. Изящным танцем по доске кружил ваш черный ферзь, сшибая фигуры. Но сегодня эта фигура ходила не по вашей воле!
– По чьей же? Небось, по вашей. – Белов дергал головой, не слушал Грениха – его издевательские речи только поначалу вызвали недоумение и ошарашили, но теперь Феликс понял, его нарочно путают. Слова Грениха не имели никакого отношения к тому, что он замыслил, это был чистый бред. Его пытались сбить с толку, его заманили в ловушку, с ним играли! Но упоминание о Вольфе заставило его встревожиться… Он завербовал его шесть лет назад. И ни разу доселе тот не подводил.
– Мы его взяли, Белов, вы слышали? – гнул свое Грених. – Взяли в начале декабря. Пора оставить шахматы и перейти к покеру – ведь в эту игру вы ходили играть на квартиру Маяковского к Лиле Брик под именем Томаса Джонсона? Это имя взяли себе, когда продались «Интеллидженс Сервис»? А погубил вас неловко надетый парик и выпавшие зубы. Уборщица-калека из вас отменная, хороший грим. Отец научил? У него интересное дело – он придает покойникам вид живых и делает с ними посмертные фотокарточки. Но кто сможет оживить всех этих мертвых, погибших по вашей вине?
Белов уткнулся лбом в деревянный пол вагона. Ах, теперь Вольфа расстреляют…
– Сема, прости, – глухо проронил он. Сердце разрывалось от сложной смеси чувств – от желания убить профессора на месте, впиться зубами и когтями в его глотку, до сожаления, что сам Феликс тоже виноват, совершил не тот ход. Ему так быстро поставили мат!
– Мы проследили за вами от здания Прокуратуры, вышли на Вольфа и на вашего доктора. Семен знает, что вы состоите на учете в Ленинградской психотерапевтической больнице у доктора Зигель? Я долго говорил с Верой Самойловной о вас, Феликс. Вы должны понимать, что последствия перенесенного тифа могут быть очень опасными. Доктор Зигель поставила вам шизофрению. Мы наблюдаем у вас некоторые ее проявления – несогласованность и противоречивость психических процессов, импульсивность, враждебность, кажется, имеются галлюцинации…
– Клевета! Я никогда не болел тифом.
– Отрицание… – нараспев повторил Грених.
– Не несите чушь. Я состоял на учете… нарочно! – И Белов пожалел, что сразу начал отнекиваться. Может, оно и к лучшему – определят в сумасшедший дом, сбежать оттуда куда проще, чем из тюрьмы.
– Нарочно? Для чего?
– Зачем мне повторять то, что вы и так знаете?
– Мы не знаем многого. Например, зачем было звонить шести незнакомым вам людям и угрозами, шантажом созывать их сюда, потом подвергать их провокациям и смотреть, как они убивают друг друга. Зачем было подбрасывать в здание Прокуратуры железнодорожный билет, украденный у человека, который уже давно не в Москве?
– А зачем вы мне это позволили! – разозлился Белов из-за того, что с ним разговаривали, будто он и вправду псих. Но он никогда не болел тифом, у него не может быть шизофрении… – Это не незнакомые люди! Отнюдь нет! Я их всех хорошо изучил прежде. Они все связаны со Швецовым. Если вы взяли Вольфа, должны были у него в первую очередь вызнать причину, по которой они все здесь собрались. У меня все задокументировано! Все! Каждый их шаг я записывал в журнал. Лида Месхишвили вводила своим пациентам тиф. Даниэл Месхишвили вел переписку со своим братом-меньшевиком, который состоял в Грузинской социал-демократической партии, а сейчас скрывается в Париже, у меня несколько копий его писем. Я лично присутствовал на вечерах Лили Брик – Пильняк не мог не узнать меня. Но он предпочел отмалчиваться. Он боится Агранова! А замшефа Секретного отдела покрывает всех этих чертовых литераторов, которые собираются по ночам трепать языком и пить контрабандные вина и нюхать немецкий марафет, который им поставлял бывший губпрокурор. Это тоже у меня все тщательно задокументировано.
– Это месть?
– Да, черт возьми, как вы догадливы.
– Кому?
– Лжецам и приспособленцам.
– Не паясничайте, Белов. Вы мстите не им. Они для вас лишь крючок с наживкой для кого-то… Для кого?
– Я всего лишь хочу справедливости. Хочу вывести на чистую воду всех, кто был связан с Миклошем.
– Зачем? Ведь он бежал. Почему было не попробовать выйти на его след, зачем наказывать совершенно неповинных людей?
– Они не неповинны! – вскричал Белов, но тотчас взял себя в руки. И, сузив глаза, продолжил: – Кажется, я начинаю понимать… Вы все-таки не знаете, кто из нас – Вольф или я – тот краском, которого обманул, а потом чуть не сжег заживо Швецов? Вас смутил его шрам? Все вроде указывает на меня? А у него есть шрам…
И он впервые дал волю смеху. Все-таки Сема не такой дурак, чтобы все карты перед чекистами выложить.
– Не совсем так, – глухо проговорил Грених. – Я хотел вашей доброй воли. Вы наделали порядочно дел. Начиная с того, что бросили погибать семью Бейлинсон, кончая работой на английскую разведку. Но все можно поправить – мне нужно ваше искреннее участие и принятие действительности… Ольга Бейлинсон нуждается в свидетеле. Но он должен быть в себе.
– Правильно! Кто будет слушать такого, как я! – зло вскричал Белов. – Я такой же преступник, как и Влад Миклош! Да еще и окрещенный сумасшедшим.
Он собрался с силами, изловчился, столкнул с себя Саушкина, вырвался и рванул на Грениха. Но тут внезапно случилось чудо – очнулась корреспондентка Фима и с визгом, которого от нее никто не ожидал, залепила ботинком в подбородок Белову, да так сильно, что он, клацнув зубами, взлетел на добрый метр над полом, а когда приземлился, был уже взят в тесный плен рук Саушкина и Грениха.
– Свяжите его уже наконец, – лениво заметил Агранов, выглядывающий в проход. – Сколько можно церемонии разводить?
Словно из ниоткуда появился моток веревки, и Белов вскоре был ею обмотан и посажен на свое место рядом с Фимой, которая преспокойно сидела, живая и здоровая, и пыталась оттереть руки от бутафорской крови платком в мелкий цветочек. Белов не мог оторвать от нее изумленного взгляда, позволив Саушкину связать себе и руки и ноги.
– Концерт окончен. Все могут подняться, – сказал Грених.
Фима с радостным вскриком вскочила, козочкой перепрыгнула через колени связанного Феликса и бросилась в объятия Грениха.
– Ах, Костя, я так боялась, так боялась, но все получилось! Ура! Все вышло так, как мы расписали. Даже стрельба! – По мановению какого-то волшебства ее голос перестал скрипеть несмазанной телегой, стал молодым, звонким, задорным.
