И он с тяжелым вздохом махнул рукой.
– Перегнули – не то слово! К тому, что вы наговорили, мы обязательно вернемся, – помахал наганом писателю Саушкин. И ему ответили всеобщим смехом. – От ответа не уйдете.
– Эй, в барабане еще есть патроны? – обернулся Даня. – Я бы убрал подобру-поздорову.
– Нетушки, я еще не все сказал! – Саушкин вытянул в сторону Мейерхольда палец, но не смог быть серьезным, когда все так задорно хохотали, провел кулаком по усам, улыбнулся. – Взять хоть вас, товарищ Мейерхольд… Что за самодеятельность была? Ну правда! Зачем было столько аполитичных вещей говорить? У меня так уши пылали, так желудок сводило… Думаю, ну когда же его фантазия иссякнет-то, а! И так прямо зло, с издевкой.
– Я артист! Я всего лишь играл роль.
– Не-ет. Этого вам не забудят… то есть не забудют… э-э! Не забудут, я хотел сказать, не надейтесь. Вон как товарищ Агранов плотоядно на вас поглядывает.
– Давайте пить шампанское! – захлопала в ладоши Лида Месхишвили.
– Янечка, ты же простишь старого, больного выдумщика, – разулыбался Мейерхольд. – И потом – я спасал положение. Константину Федоровичу все никак не удавалось вытянуть из больного признание, он и так, и эдак… пришлось добавить драмы. Перефразируя слова Эмиля Золя, хочется сказать: театр должен подражать жизни! Не так ли, товарищи? Я должен был быть убедительным. Всё! Пьем шампанское. Где бутылка? Куда вы ее спрятали? Не разбили?
– Я тоже! – неловко поддакнул Пильняк. – Я тоже старался быть убедительным, хоть и не актер вовсе. Так что прошу меня не бранить.
– Ведь кого хотел, в сущности, видеть больной? – продолжал Мейерхольд. – Людей загнанных, порабощенных… Нашли бутылку? Ануся, посмотрите скорее, не разбили?
– Я не больной! – прорычал Белов и отполз по скамье к окну, сев к нему спиной. – Развяжите меня! Я не больной!
– Вы не обижайтесь на нас, – подсела к нему Ася. По всему видимому, это была все же профессорская жена… Или любовница? Для первой она слишком юная, да и живая, а для второй имеет слишком порядочный вид. Феликс был абсолютно уверен, что с женой у профессора стряслось несчастье, что она умерла в больнице!
– Ася, не надо, – посмотрел на нее строго Грених.
Но та отправила мужу нежную улыбку и все равно осталась сидеть рядом с Беловым.
– Вы такой молодец на самом деле, – ласково произнесла она, погладив Феликса по коленке. – Все время за меня заступались. Это очень благородно, по-рыцарски! Вы не переживайте, все удары и стрельба были не настоящие. Вот. – Она потерла рукой щеку, и Феликс увидел, что синяк был краской, которая начала сходить под ее энергичными потираниями. – Мне совсем не было больно. Мы с товарищем Саушкиным целый день вчера репетировали, чтобы я правдоподобно отлетела. Я в кино подсмотрела, как это у них… у артистов.
Белов глядел на нее исподлобья, с обидой. Она ведь умерла на его руках! А это была глупая игра, постановка. Она ведь сидит сейчас вся в крови! Но кровь оказалась фальшивкой…
– Хотите, я вам секрет иголочек раскрою? – спросила она, вскинув брови. – Это мне Майка показала. Вы же видели ту черноволосую девчушку в следчасти? Она к следователю Фролову приходит иногда, любопытная, востроглазая такая – дочка профессора, наша всеобщая любимица.
Ася вынула из кармана юбки тоненькую веревочку.
– Вот смотрите, – протянула она на розовой, нежной, как лепесток, ладони, – это резиночка, ее Майка из старых медицинских перчаток вырезала. Цепляешь на пальцы эти петельки – на указательный и большой, а в серединку иголочку, отломанную от шприца. Тут главное – не пораниться. Натягиваешь, как тетиву, и алле-оп. Пальцевая рогатка называется. Вы в детстве таких не делали? Ну в гимназии когда учились…
Феликс поджал губы.
– Это я в вас иголочкой стрельнула… Вы не обижаетесь, нет? Это был один из запасных планов, если вдруг случится что-то непредвиденное и нужно будет обратить ваше внимание на другой объект.
– Хватит со мной разговорить, как с маленьким ребенком, – процедил Белов.
– Ася, отойди от него, пожалуйста, – опять подал голос профессор.
Сделав извиняющееся лицо, она пролепетала:
– Мне очень жаль… – Послушно поднялась и подошла к мужу.
– Я видела, как он, когда искал магнит в чемодане, перенес что-то в нагрудный карман шинели. Мне показалось, это портсигар. Но он не курит. – Она глядела на профессора влюбленно и с восхищением, как на божество. Смотрела снизу вверх своими прекрасными, как небо, широко распахнутыми глазами. А он на нее – лицо холодное, бесстрастное, неподвижное, а в глазах чувство бесконечной нежности.
– Саушкин, где его пальто? – обратился наконец Грених к агенту. – Где шинель Белова, куда ее забросили? Обыщите ее, в подкладке посмотрите. Но скорее всего, бумага в портсигаре.
– Вы удивительный человек, Константин Федорович! – Мейерхольд откуда-то достал салфетку, пропитанную каким-то составом, и тер ею лицо. Под воздействием его движений брови и ресницы из изжелта-грязных стали превращаться в иссиня-черные. Белов видел этого высокого худого режиссера у Лили Брик несколько раз, но все равно обманулся его умелым гримом. – Вы предусмотрели все! Даже бутылки с керосином. Пожар – это ведь гениальная идея. Только я не вспомню, где такое встречал… Кажется, что-то из Конан Дойля.
Сердце Феликса сжалось от боли и негодования. Провалил задание, провалил…
– «Скандал в Богемии», Всеволод Эмильевич! – напомнила баба с елкой, ютившаяся у котла, которая теперь не казалась бабой, а выглядела как настоящая дама в своем тюрбане. Она была из тех актрис, которые играют роли элегантных тетушек, нестареющих и неутомимых старух. – Давайте же пить шампанское, товарищи!
Воскресший грузин Месхишвили вынул откуда-то из груды узелков, что теперь заполонили проход, бутылку заграничного «Мумма», стал расчехлять горлышко. Его фальшивая жена вынимала оттуда же маленькие разнокалиберные стаканчики – и граненые, и раскрашенные под «хохлому», с желудями, веточками, пухлые, вытянутые – видно, какие нашлись. Все шумно передавали стаканы друг другу. Месхишвили хлопнул пробкой, бутылка задымилась, зашипела. И под всеобщие возгласы, казавшиеся абсурдными после всех событий, что здесь развернулись, шампанское полилось во множество протянутых перед взором Белова рук. О нем самом будто позабыли.
– Ура! С Новым годом! С новым счастьем! – гремело отовсюду. Ася и Лида стали бросать вверх серпантин и конфетти.
В это же самое время агент угро, Грених и Агранов, молчаливые и сосредоточенные, отошли к двери сортира, где места было побольше, взбивали, встряхивали шинель Белова, наконец выудив из внутреннего кармана тонкий портсигар. Грених вскрыл его, на дне лежала в несколько раз сложенная бумажка, замятая и вся перепачканная, в застарелых коричневых пятнах. Белов поглядывал на них, как на злых мальчишек, вынувших его сердце из груди и готовых еще бьющееся растоптать. Грених некоторое время читал, потом проверил документ на свет, разглядывая гербовый знак. Помещица Бейлинсон написала свое воззвание о помощи на вексельной бумаге для личных долговых обязательств, выпущенной еще в царское время.
