– Какая-то тряпка, – недоуменно проговорила Анна Семеновна и стала тянуть смелее. Показались черные брови, вырезы для глаз, носа, рта. – Да нет, это всего лишь маска.
И с визгом ее отбросила.
Феликс ловко подхватил, смял и запустил в Ягоду, словно мяч. Тот, как опытный стрелок, но не успевший разглядеть, что за цель, крутанулся на месте и выстрелил. Заорали сразу несколько человек, пуля пробила маску и угодила в стекло рядом с артисткой. Вторым выстрелом Ягода собирался уложить было дернувшегося к двери Феликса, но попал в стену, с треском пробив вагонку. Если бы тот чудом не шарахнулся на дюйм в сторону, был бы застрелен.
Феликс не собирался бежать прямо сейчас, он всего лишь хотел поменять дислокацию, но не вышло. Пришлось трусливо поднять руки и сесть обратно. В окне, у которого сидела Анна Вильямс, теперь тоже образовалась дырочка, через нее свистал морозный ветер. А маска осталась лежать на полу, оказавшись под ногами профессора Грениха. Со странной смесью замешательства, отвращения, ужаса и интереса он поднял ее и оглядел со всех сторон, отведя от себя на расстояние вытянутой руки, а потом, подцепив двумя пальцами, расправил.
И все увидели отчетливо и ясно, что это было: с изумительной ювелирностью содранная с лица кожа. Присутствовал участок шеи и полностью весь разрезанный на затылке скальп с копной черно-серебристых волос, какие, как все знали, были у бывшего губпрокурора Швецова, венгерского шпиона Влада Миклоша.
Глава 14. Договор
29 декабря 1928 года. Москва. Институт судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского
Грених завершил свое практическое занятие – последнее в этом году, велел санитару убрать труп из секционной залы в морг и попрощался со студентами, пожелав всем счастья в новом году и не слишком налегать на спиртное во время праздника. Молодежь шумной толпой покинула секционную комнату, но один, одетый в застегнутую по горло шинель, замотанный клетчатым шарфом, остался, тихо подошел к профессору сзади.
– Константин Федорович? – проронил он, глядя не на него, а куда-то в сторону, точно заговорщик, предлагающий контрабандный товар.
– Да, чем могу помочь? – обернулся Грених.
– Я Белов Феликс, и у меня к вам дело.
Константин Федорович собрал записи с небольшого деревянного, выкрашенного в белую краску стола и оглядел визитера. Молодой человек лет тридцати – тридцати пяти на вид с темно-русыми волосами, с гладковыбритой и загорелой, продубленной ветрами кожей, как у человека по долгу профессии часто пребывающего на солнце и открытом воздухе, и с удивительно светлыми, прозрачной голубизны, пронзительными глазами – два кинжала, а не глаза. И взгляд надлежащий – острый.
Это был Вольф Семен Осипович – человек, за которым ОГПУ установило тщательную слежку. С месяц назад Майка заметила странности в поведении поломойки, работавшей в здании Прокуратуры. Хорошо, у Грениха имелся знакомый следователь. Он уговорил его не брать шпиона на месте преступления, а сначала проследить за ним. И выяснились очень любопытные подробности.
Поломойкой оказался нерадивый студент философского факультета Института красной профессуры, балансирующий на грани отчисления за частые отсутствия на парах. Не отчисляли его только лишь потому, что он работал в «Правде» и все экзамены сдавал с блеском, удивительно всегда был подготовлен, читал учебники быстро – мог прочесть любой почти на ходу, говорил на английском, читал по-французски и проявлял таланты по многим предметам.
Но была еще одна причина, по которой его оставили в институте, – он состоял на учете в Ленинградской психотерапевтической больнице, о чем в деканате узнали не сразу и поэтому решили не афишировать ситуацию. С восемнадцатого по двадцать первый он считался пропавшим без вести. Отец уверял, что его отправили сразу после гимназии на германскую войну, что он был контужен, страдал от амнезии после тифа. Пожалели, поставили на учет, относились очень трепетно.
Но пока все считали его тихим и безобидным больным, который уже давно встал на путь выздоровления, учился и жил общественной жизнью в Москве, Семен Вольф ткал паутину своей мести. Пропадая невесть где и занимаясь невесть чем, он умудрялся успокоить не только своего лечащего врача, но и профессоров в институте, товарищей по учебе, соседей по общежитию в Москве и соседей в Ленинграде. У него даже невеста была в Москве, которой он уже сделал предложение. Когда ее спросили, чем живет жених, спокойно ответила, что видятся нечасто, у того болен престарелый отец, оттого ему приходится все время ездить в Ленинград и ухаживать за ним.
Вольф был потрясающим лгуном и актером, а самое главное, обладал удивительной способностью к перевоплощению. Одна уборщица чего стоила. Причем образом бедной калеки он воспользовался не впервые, работал и в Кремлевской поликлинике, и в Прокуратуре, может, еще где. Когда приходилось пропадать слишком надолго, он предоставлял в институт справку из Ленинградской психотерапевтической больницы от доктора Зигель, в которой говорилось об ухудшении здоровья. Справки были, разумеется, фальшивыми, выписанными на украденных у простодушной Веры Самойловны бланках. Работая, он успевал заявляться к учителям, чтобы сдать предметы.
После нескольких дней скрупулезного следования по пятам беспокойного студента филфака, после опроса нескольких человек из его окружения, разговора с отцом, с его лечащим врачом и будущей женой Грених предложил организовать случайную с ним встречу, чтобы в беседе понять, что это все-таки за человек.
При первом свидании – оно произошло в Москве, в коридоре института – Грених вообще не обнаружил у него никаких отклонений. Перед Константином Федоровичем предстал студент, хоть и не юный, сутуловатый, чуть приволакивающий ногу, но одетый прилично – в свитер крупной вязки и твидовый пиджак, под мышкой он нес какие-то бумаги, деловито заявил, что готовит статью, лицо сосредоточенно, иногда резковат, но видно, что старается держать марку. Быстро ответил на все вопросы Грениха и под предлогом, что торопится, убежал.
Не получив удовлетворения, Грених решил последовать за ним в Ленинград. Вольф отправился к отцу на следующий же день – и прямо в поезде с ним случилась первая метаморфоза. Грених не мог увидеть ее воочию – находился далеко в плотно набитом вагоне и несколько раз терял из виду объект слежки, но, когда поймал его взглядом вновь, удивился.
В вагон вошел студент в кепке и пиджаке, поверх которого был надет прорезиненный плащ, а выходил чудак в теплой шинели, горло обмотано шарфом, на голове шапка-ушанка. Все бы ничего – в Ленинграде всегда холоднее, чем в Москве, к тому же декабрь, но изменились походка и выражение лица, случились какие-то преобразования во всем облике. Человек в пиджаке и плаще был хмур, глубоко погружен в свои мысли, уголки его нервного, плотно сжатого рта всегда опущены. Человек в шинели шагал чуть ли не вприпрыжку, хромота напрочь исчезла, расправились плечи, он как будто стал выше ростом.
Если бы он не обернулся через плечо, случайно не показал следившему за ним Грениху своего загорелого лица с этими узнаваемыми светлыми глазами, профессор его потерял бы, приняв за другого.
