– Позвольте напомнить, – невозмутимо напомнил я. – герцог Лерма уже давно удален от власти. Сейчас его место занимает герцог Оливарес.
У меня создалось впечатление, что все уже решено, мое признание просто банальная формальность и исполнители особо не утруждались даже подбором фактов.
– Да? – искренне удивился судейский и хохотнул. – Пускай Оливарес. Не вижу особой разницы. Итак, вы признаетесь? Мэтр Гашон, думаю, надо слегка подкрутить ваше устройство, шевалье пока не понимает, насколько серьезно его положение…
Мэтр Гашон не успел.
Я тоже не успел ответить, потому что в кабинет вбежал еще один персонаж в черном и что-то горячо зашептал на ухо помощнику прево. У того, по мере доклада лицо начало поочередно принимать все цвета радуги, став по итогу мертвенно-бледным.
Уже через мгновение, меня очень вежливо освободили, при этом Фаве не переставал униженно извиняться. А дальше тюремщики чуть ли не на руках отнесли в карету, которая отвезла меня к отцу Жозефу.
Так моя тюремная эпопея пока закончилась.
Правда… правда, когда садился в экипаж, я успел увидеть, как в Бастилию привезли…
Все правильно, того самого кавалера, в один день с которым я въехал в город.
Глава 7
Наваррец
Камера, в которую меня определили, оказалась не самой ужасной из тех, где я бывал в прежней жизни. Это я мог сказать с уверенностью, ведь какие-то отрывочные воспоминания нет-нет, да и прорывались сквозь блокаду памяти.
До меня только сейчас дошло, что и допрос, и камера располагались в той самой знаменитой Бастилии, о которой только ленивый не слышал даже в мое время. Просто завели меня в нее через какой-то боковой двор, и я не сумел оценить весь масштаб этого замка. А теперь уже, находясь непосредственно внутри, я мог разглядывать лишь свою камеру, но это занятие мне быстро наскучило.
Кровати в камере не предусматривалось, но тюфяк с сеном вполне ее заменял. В камере было сыро и промозгло, несмотря на середину лета за окном, и, как только я прилег на тюфяк, меня тут же атаковали блохи – крупные, как собаки, и наглые, а еще в углу камеры жила жирная крыса. Я заметил ее усатую морду и глазки-бусинки, когда она высунулась из неприметной дыры, видно, проверить, что за новый постоялец прибыл в сей почтенный дом.
И это я еще умалчиваю о запахе. Вообще, запах нечистот и мочи преследовал меня с того самого момента, как я оказался в Париже. Они настолько въелись в атмосферу города, что местные жители их попросту не замечали, и только лишь чужестранцы, такие как я, въезжая через многочисленные городские ворота, сразу прикрывали лица краем плаща, безуспешно пытаясь избавиться от местных ароматов.
Воняло в городе ужасно! Запахи мочи, сменяли ароматы тухлой рыбы, которым в свою очередь вторили настолько помоечные ароматы самого разного толка, что хотелось блевать беспрестанно, во все стороны, потому что спасения от них не было.
Горожане без особого зазрения совести опорожняли ночные горшки, а некоторые и целые ведра, прямо из окон на головы прохожих и мощенную мостовую. Мерзкая жижа стекалась на центр узких и кривых улиц, которые специально были устроены чуть под углом, а уж потом по этим каналам нечистоты уходили в Сену, из которой, к слову говоря, добывали питьевую воду для всего Парижа. Такой вот круговорот говна в природе.
В камере, помимо тюфяка, меня обеспечили лишь ведром для испражнений. Никаких иных развлечений здесь не предполагалось. Спи да сри! Разве что короткие диалоги со стражником, приносившим еду. Даже прогулки во дворе мне временно не полагались.
Кормили меня просто, но сытно. Два раза в день в нижней части двери открывалась заслонка, затем я должен был рядом поставить свое поганое ведро, которое забирал стражник, дабы опорожнить его где-то и вернуть обратно. Вместе с ведром я получал кусок хлеба и миску с густой кашей, обычно на сале, плюс кружку пива или сидра – вполне достаточно, чтобы не умереть с голода. Так же ежедневно я получал кувшин с водой.
К тому же, мой стражник, Гийом, к слову сказать, славный малый, уже несколько раз намекнул, что при определенной мзде с моей стороны стол мог бы оказаться гораздо обширнее и содержать разнообразные блюда из ближайшей харчевни. Однако кошелек мой остался в комнате с остальными вещами, так что у меня попросту не имелось возможности улучшить свое положение, иначе я непременно воспользовался бы щедрым предложением Гийома.
Перпонше ко мне не приходил, а может, его просто не допускали. Я допускал и то, что он давно оставил службу в одностороннем порядке, прихватив мои скудные сбережения в качестве компенсации за оплату труда.
Прочих посетителей у меня быть не могло, да и не ждал я никого, кроме обещанного Мартелем адвоката. Но тот все не являлся, хотя я торчал в камере уже вторую неделю, и я уже начал сомневаться, что следователь сдержит свое слово.
Правосудие во Франции, как оказалось, было весьма неспешной штукой. А может, просто никто не хотел браться за мое дело. Парижские адвокаты вправе сами определять, законны ли требования доверителя, и отказывать в случае, если считали, что дело несопоставимо с их понятиями чести и достоинства. Полная свобода принятия поручений по ведению дел. Недаром, они именовали себя «рыцарями закона, правосудия и науки», а в Кутюмах Бовези
[20], в одной из первых записей от 1282 года, даже было указано: «Если кто-либо хочет стать адвокатом… он должен присягнуть, что, исполняя свои обязанности адвоката, он будет вести себя хорошо и честно, что он, насколько ему будет известно, будет вести только добрые и законные дела, что если он начнет дело, которое в начале покажется ему правильным, а потом узнает, что оно нечестно, он сразу, как только узнает об этом, бросит его».
Конечно, я помнил эти уложения лишь приблизительно, но Юрий Абрамович хорошо натаскал меня в свое время, в перерывах между водкой и портвейном, так что в общей ситуации я ориентировался.
Вообще, адвокатура в эти годы была прекрасным трамплином для дальнейшей государственной карьеры. Король, не мудрствуя лукаво, назначал канцлеров, членов парламента и судей именно из числа действующих адвокатов.
От неимоверной скуки и отсутствия возможности вести активный образ жизни, я стал довольствоваться малым и начал дрессировать Крыса (я решил, что мой сокамерник и товарищ по несчастью – это особь мужского пола, столько в нем было отваги и жизненного любопытства, и дал ему имя).
Он приходил не только в мою камеру, думаю, у него была своя система ходов, и Крыс посещал многих томившихся в застенках бедолаг. Иногда я слышал их голоса, а по ночам – мучительные стоны. Звуки хорошо разносились, отражаясь от стен коридоров, и проникая в камеры, этим только усиливая страхи и отчаяние заключенных, но вот перемолвиться с кем-либо словечком было невозможно – слишком глухой звук, не разобрать ни слова.
