Сельма говорила шепотом, и Селиму показалось, что ей нет до него дела, что все это время она обращалась не к нему, а к себе самой. Видимо, она сама это заметила. Раздавила окурок, потребовала еще сигарету и продолжала:
– Спроси у сестры. Спроси у нее, помнит ли она ночь с револьвером. Он, наверное, все еще там, в той терракотовой вазе, что стоит в коридоре. Если не веришь мне, можешь проверить. Револьвер, из которого он хотел нас застрелить, – твою мать, сестру и меня. Он заявляет, что я была ленивой, что не проявляла старания в школе. Но правда состоит в том, что даже если бы я была такой же блестящей ученицей, как мисс Аиша, он все равно не разрешил бы мне уехать. Он ни за что не стал бы оплачивать мою учебу. Ну, и зачем тогда стараться? В твоем возрасте я хотела быть стюардессой. «Стюардессой? – сказал он. – Лучше уж сразу становись шлюхой». А мне всегда нравились самолеты. К тому же я влюбилась в летчика. Он возил меня на летное поле, объяснял, как работают приборы и механизмы, рассказывал, что это такое – летать. Мне хотелось отправиться в путешествие, уехать отсюда, стать самостоятельным человеком. Я верила, что у меня вся жизнь впереди.
Сельма всхлипнула. По ее щекам катились крупные слезы.
– Когда я забеременела, то попросила твою мать мне помочь. Святая Матильда. Она уверяла меня, что Драган согласен, что они все устроят. Никто ничего не узнает, и я смогу жить как ни в чем не бывало. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? Ты уже взрослый, наверняка все это знаешь. Каждый день я спрашивала у нее, когда же мы поедем в клинику, и она отвечала: «Скоро, очень скоро». А потом испугалась. Или решила отомстить. Или позавидовала. Как бы то ни было, она никуда меня не повезла. Твой отец пригласил адула
[15], и меня выдали замуж за Мурада. И я родила ребенка в гараже, где воняло плесенью. Порой я думаю: лучше бы он тогда пустил в ход свой револьвер. Надо было ему меня убить.
Первые несколько дней Аиша спала. Матильду это начало беспокоить, она гадала, не заболела ли ее дочь.
– Ее как будто укусила муха цеце, – пожаловалась она Амину.
Как только Аиша принимала сидячее положение, на нее наваливалась страшная, необоримая усталость. Она засыпала утром прямо в гостиной или на садовом стуле. В разгар дня уходила к себе в комнату, закрывала ставни и спала до самого вечера, но это никак не мешало ей потом погрузиться в беспробудный ночной сон. Как будто все эти годы в Страсбурге она, словно героиня сказки, на которую наложил заклятье злой волшебник, не знала ни минуты покоя. А теперь чары развеялись, и она перестала противиться сну. Или, может, наоборот, это сейчас она во власти колдовства. Кто знает?
Прошла целая неделя, прежде чем она вышла из состояния летаргии и смогла насладиться первыми летними днями и красотой природы. По утрам она наблюдала, как плавает в бассейне брат: она могла часами любоваться его великолепным телом, смотреть, как он размеренными гребками преодолевает расстояние от одного бортика до другого. Селим с ней мало разговаривал. В конце июня ему предстояло сдавать экзамены на бакалавра, и настроение у него было хуже некуда. Аиша предложила помочь ему с подготовкой, но он сухо отказался, заявив, что это не проблема, он уже достаточно взрослый и в состоянии сам со всем разобраться. Ближе к вечеру Аиша надевала свои старые теннисные тапочки и уходила в поля, набив карманы камнями, чтобы отгонять бродячих собак. Она срывала с апельсиновых деревьев едва созревшие плоды; даже еще не понюхав их, не поднеся к губам, Аиша точно знала, каковы они на вкус. Она ложилась на траву и смотрела в небо, ярко-голубое, которое она видела во сне, живя в Эльзасе. Здесь небо было доступным, обнаженным, словно божественная длань сорвала с него все покровы, всё, что могло бы сделать его тусклым, блеклым. В вышине летали птицы, то по одной, то огромными стаями, ветки пальм и олив колебались от ветра, пробуждая в Аише мечты о грозе.
Несколько раз она приглашала Монетт провести с ней день. Подруга осталась в Мекнесе и работала теперь классной надзирательницей в лицее. Она завидовала Аише, что та вырвалась из их провинциального городка, завела новых друзей, получала профессию. Монетт жила с матерью в верхней части города. Мать так растолстела, что почти не выходила из дому и бесконечно жаловалась на варикоз и диабет, медленно сводивший ее в могилу. Когда подруги встретились, Монетт бросилась Аише на шею. Расцеловала ее и расхохоталась так радостно, что Аиша тоже не смогла удержаться от смеха. Четыре года в Страсбурге Аиша не вспоминала о Монетт, или почти не вспоминала. Смутный образ подруги витал где-то очень далеко, туманный, словно во сне. И вот Монетт стояла перед ней, светясь улыбкой, и Аиша поняла, до чего же она соскучилась по своей подруге.
А еще она подумала, что Монетт выглядит как взрослая женщина. Что она стала точно такой, какой Матильда хотела бы видеть Аишу. На Монетт было прямое платье до колен и туфли-лодочки с квадратным носком. Она носила прическу в стиле Брижит Бардо – с высоко начесанным, закрепленным множеством шпилек шиньоном, из-за которого ей приходилось держать спину очень прямо. В Монетт не осталось ничего от прежней дерзкой и нескладной девчонки, думавшей только о том, как бы унизить взрослых, поставить их в нелепое положение. Отныне она вела себя как светская дама. Обращаясь к Матильде, выразила восхищение домом, отметила, с каким вкусом подобрана обивка диванов и как изящны стеклянные фигурки животных, которые Матильда зачем-то стала коллекционировать.
Матильде было приятно присутствие Монетт. Когда девушки лежали у бассейна и загорали, она приносила им лимонад, и Аише начинало казаться, будто она туристка и проводит отпуск в каком-нибудь отеле. Мать вела себя с ней крайне предупредительно, и это ее смущало. Убирая со стола, Матильда наотрез отказывалась от помощи дочери. Она говорила:
– Сиди, сиди, ты ведь очень устала.
Аиша уже не чувствовала себя здесь как раньше. Этот дом, где она выросла, казался ей чужим, а его стены, новая мебель, новые картины смотрели на нее враждебно. Ей не хватало прежней свободы, ее тихой комнатушки, крошечной, как у прислуги. Здесь у нее возникло ощущение, что ее превратили в маленькую девочку, и это бесправие ее раздражало.
По утрам Матильда входила к ней в комнату. Раздвигала занавески и целовала Аишу, как в старые времена, когда нужно было собираться в школу. Мать заставляла ее есть, гулять на свежем воздухе, напоминала, как опасно находиться на солнце, вызывающем мигрени, как вреден пустынный ветер шерги, иссушающий дыхательные пути. Аише хотелось сказать ей, что все это зыбкие теории, не подтвержденные научными исследованиями. Но она промолчала. В конце июня, когда в лицее шли экзамены и Монетт была занята, Аиша предложила матери помочь ей в амбулатории, перед которой каждое утро выстраивалась длинная очередь. Матильда согласилась, впрочем, без энтузиазма. Когда Аиша была маленькой, Матильда называла ее своей медсестрой и позволяла обрабатывать раны и накладывать повязки. Поручала дочери разрезать маленькими ножничками блистеры таблеток, но лекарства крестьянкам всегда выдавала сама, словно священник, оделяющий прихожан святыми дарами. Она выслушивала откровенные признания, спокойно и властно заставляла пациентов побороть стыдливость и расстегнуть халат либо спустить штаны. Со временем она уверовала в свою мнимую ученость, как служители церкви верят в собственные завлекательные истории.
