– Простите, доктор. Извините, что отвлекаю вас, – говорил он. – Мне правда не хочется отнимать у вас время. Я только хотел задать один вопрос. Не могли бы вы мне сказать, от чего умерла Дорис? Вы можете мне объяснить?
Аиша стояла опустив голову и старалась сдержать слезы, подступившие к глазам. Это были слезы не только сочувствия, но и ярости: она чувствовала свою вину за то, что солгала. А муж продолжал:
– Извините, но я не понимаю. Я все пытаюсь вспомнить то, что сказали мне вы и другой доктор, высокий, с седыми волосами. Я понимаю, вы сделали все, что смогли, и не забуду вашего теплого отношения ко мне. Но я никак не могу понять. Еще вчера вы мне обещали, что ей скоро станет лучше, что вы попробуете лечить ее новым препаратом, не помню, как он называется. Что все под контролем и я могу идти домой к сыну. Вы мне так сказали, а я прихожу утром, а ее в палате нет. Вы мне объясняли, я знаю, ее болезнь была серьезной. И я знаю, что такое случается, но мне очень нужно, чтобы вы мне сказали, доктор. Чтобы вы мне сказали, от чего умерла моя жена.
Может, на нее так подействовало общение с пациентами? Или слова Карла Маркса, которые не выходили у нее из головы? Так или иначе, но в Аише что-то изменилось. Всю зиму, а потом и весну 1969 года в ней неуклонно зрел протест, гнев, а еще желание открыться миру и понять его. Она подумала, что не сможет лечить больных, если не будет знать, из чего сделана жизнь и какие испытания выпадают на долю человека. Однажды, когда они курили в холле больницы, Давид, заметив торчащую из кармана ее халата книжку «Второй пол»
[18], поднял брови и улыбнулся:
– Ты это читаешь?
Аиша сухо заметила:
– Ну да! Представь себе, я еще и читать умею!
Однажды она вышла из себя, совсем как в детстве, в годы учебы в школе. Однажды в больничном буфете к ней подошла девушка. Со светлыми волосами, собранными в замысловатый пучок. У нее было крошечное личико, и когда она говорила, у нее забавно двигались подбородок и кончик носа, что делало ее похожей на землеройку. Блондинка уселась напротив Аиши и сообщила, что она тоже марокканка. Правда, она только родилась в Марокко, и ее родители вскоре оттуда уехали. Она тогда была совсем маленькой и ничего не помнит. Девушка наклонилась над своей тарелкой с холодным мясом и прошептала:
– Папа часто делится со мной воспоминаниями о Марокко. Говорит, там в городах, прямо на улицах, сидели прокаженные и просили милостыню.
Аиша уставилась на нее и рассмеялась. Недобрым смехом, озадачившим землеройку.
– Ты не марокканка, – проговорила Аиша. – И люди, которых видел твой отец, не прокаженные. Это бедняки.
Но больше всего ее раздражала и выводила из себя мадам Мюллер. Аиша знала, что квартирная хозяйка заходит к ней в ее отсутствие. Она могла только гадать, что делает в ее квартире эта почти лысая эльзаска. Может, валяется в ее кровати и нюхает простыни, чтобы узнать, чем пахнет африканка. Наверное, копается в холодильнике, пытаясь разобраться, чем питается эта девушка и отчего она такая худенькая, и с отвращением воротит нос, обнаружив вскрытые банки сардин и заплесневелую морковку в глубине овощного ящика. Может, обследует унитаз, чтобы убедиться, что, как ей рассказывали, после африканок на сверкающей белой эмали остаются черные следы. Однажды Аиша, вернувшись домой, наткнулась на мадам Мюллер: та сидела на стуле в кухне. Аиша вздрогнула, увидев в полутьме массивную фигуру. Женщина держала в руке белый бумажный платок и развернула его перед носом Аиши. Та наклонилась и разглядела что-то похожее на прядь волос, серое и мокрое, покрытое остатками слизи. Мадам Мюллер возмущенно отчеканила:
– Вот отчего происходят засоры канализации. Чему тут удивляться, с такими-то волосами? В вашей Африке вас не учили убирать за собой?
Она бросила на стол мокрый комок и вышла, хлопнув дверью.
Несколько недель Аиша копила гнев, воображая, как постучит в дверь квартирной хозяйки и выскажет ей в лицо все, что думает о ней и ее вторжениях в чужое жилище. Но так и не набралась смелости и, встречая старуху в коридоре или на улице, делала вид, будто ее не заметила, и не здоровалась с ней. Однажды вечером в июне 1969 года, часов в шесть, мадам Мюллер пришла к Аише и протянула ей конверт:
– Вам письмо.
Аиша знала, что хозяйка вскрывает ее письма. Она без труда могла представить себе, как толстуха приходит к себе в квартиру и водит письмом над кастрюлей с кипящей водой. Потом кое-как заклеивает конверт, видимо считая Аишу дурочкой. Девушка схватила письмо и захлопнула дверь перед носом мадам Мюллер.
Она села и, улыбаясь, прочитала письмо от Монетт. Уже несколько месяцев та жила в Касабланке, где нашла место секретаря в лицее Мулая Абдаллы
[19]. Всю зиму Монетт отправляла подруге открытки, которые погружали Аишу в сладкие мечты и занимали место на кухонной стене, напротив рабочего стола. Набережная Ла-Корниш, залитая солнцем, с гуляющими по ней туристами в светлых льняных брюках. Самый большой в мире бассейн с вышкой для прыжков, откуда прыгали в воду бесстрашные молодые люди. Девушки в бикини, лежащие в оранжевых шезлонгах. На сей раз пришла не открытка, а длинное письмо, написанное хорошо знакомым Аише неровным почерком: он всегда выводил из себя учительниц-монашек в школе. Монетт сообщала ей, что они с Анри решили съехаться. Они сняли маленький домик на Золотых песках – побережье между Рабатом и Касабланкой. В их планы не входило пожениться, они так и жили вместе, не заботясь о будущем, желая только одного – насладиться своей любовью. Мать Монетт была в ярости. «Ничего, привыкнет», – писала Монетт. Она вложила в письмо снимок, на нем были отчетливо видны следы от толстых пальцев мадам Мюллер. Монетт лежала на песке, вытянув вперед руку, как будто не хотела, чтобы ее фотографировали. Рядом с ней сидели две загорелые молодые женщины и Анри, сжимавший ступнями мяч. На скатерти валялась бутылка пива, а вдалеке виднелся фасад скромного отеля и несколько тентов, под которыми отдыхающие прятались от солнца. В конце Монетт писала: «Приезжай к нам. Думаю, это самое красивое место в мире и нигде невозможно быть таким счастливым, как здесь».
Спустя неделю Аиша покинула квартиру. Мадам Мюллер наблюдала, как она грузит вещи в машину, за рулем которой сидел молодой еврей с курчавыми волосами. Жиличка не попрощалась с ней и не пожелала удачи. Африканка уехала. Собрала вещички и убралась на свой проклятый континент. Хозяйка этому только порадовалась. Мадам Мюллер знала, что ей не составит никакого труда снова сдать квартиру. Студентов хоть отбавляй, не пройдет и недели, как она найдет достойного кандидата, лучше, конечно, эльзасца, и пусть родители внесут квартплату за полгода вперед. Конечно, придется сделать основательную уборку. Проветрить, навести порядок в шкафах. На следующий день после отъезда Аиши мадам Мюллер направилась в квартиру, вооружившись ведром. Когда она открыла дверь, ее чуть не сбило с ног невыносимое зловоние. Этот запах – запах своего унижения – она помнила до конца своих дней. Она заткнула нос, проскочила через кухню и, когда вошла в спальню, увидела надпись фекалиями на стене: «Африканке на тебя насрать».
