Благодетельницей Селима была высокая костистая женщина с черной кожей и белыми курчавыми волосами, которые она иногда прикрывала платком из цветной материи. На подбородке у нее красовалась большая бородавка с торчащими из нее жесткими седыми волосками. Тонкие сухие губы, маленькие близорукие глаза и высокие скулы придавали ей суровый, властный вид. Между тем Лалла Амина была женщиной ласковой и радушной, со смешливым нравом. Когда к ней в дом притащили этого красивого светловолосого юношу с приступами лихорадки и бреда, она сначала решила, что это один из хиппи, приехавший невесть откуда, чтобы найти невесть что. Она общалась с ним жестами: складывала ладони и прислонялась к ним щекой, когда нужно было уложить его спать. Она намазывала масло на ломтики круглого хлеба и подносила сложенные щепотью пальцы ко рту, приглашая его поесть. Мальчик не ел. Он бредил две ночи подряд и в своих снах видел белую лошадь, искривленные ветром деревья и приютившую его женщину, чье лицо превращалось в лицо Аиши Кандиши
[35], колдуньи с козьими ногами, чистившей зубы косточками маленьких детей. Ему грезилась Сельма. Он прижимался головой к ее груди, вдыхал запах ее кожи и чувствовал, что умирает.
Когда Селим внезапно очнулся, день только занимался. В маленькое оконце его комнаты проникал фиолетовый свет. Селим сразу же подумал о своей сумке, о лежавших в ней деньгах и револьвере. Он обшарил взглядом крошечную комнату, и на глаза ему навернулись слезы. Он стукнул лбом в стену. Как же он глуп, как глуп! Отец был прав, когда обращался с ним как с ничтожеством. Его обчистили, предали, кто-то где-то теперь веселится, хвастаясь тем, что прибрал к рукам чужое сокровище. Он долго лежал, прижавшись лбом к стене, не в состоянии подумать и принять решение. Он ничего не мог поделать, не мог найти выход. Ему хотелось закричать: «Мама!», и тут вошла Лалла Амина. Она медленно приблизилась к нему, словно к дикому зверю, которого нужно приручить. Погладила по спине, по голове.
– Денек сегодня погожий, – произнесла она, – а поскольку ты пришел в себя, то сможешь познакомиться с городом. Но для начала тебе нужно сходить в хаммам.
Старуха поднялась на цыпочки и сняла со шкафа кожаную сумку Селима:
– Вот твои вещи. Возьми что-нибудь переодеться. Я тебя отведу.
Селим пошел следом за Лаллой Аминой по улицам медины. Он сказал, что город, из которого он приехал, совсем не похож на этот. У него, в Мекнесе, улицы узкие и извилистые, чтобы защититься от солнца, а здесь за высокими крепостными стенами все открыто навстречу океану и небу. Старуха рассмеялась:
– Ты настолько же белый, насколько я черная. Но при этом мы с тобой очень похожи.
Селим не понял, что она хотела сказать. Она выражалась странно, ее арабский отличался от того, к которому он привык, и ее акцент смущал его. Но Селиму нравилось ее слушать, его забавляли ее вульгарные выражения, ее манера посылать всех куда подальше, ее большие руки, темные и худые, которыми она размахивала, когда рассказывала свои истории. Она говорила, что появились признаки конца света, что они не лгут и что эти странные птицы, хиппи, также его предвещают. Она выросла здесь, в этом городе, и любила распространяться о его былой славе, чистоте и ухоженности, и печалилась, что его отдали неведомо кому.
– Вот увидишь, мальчик. Эс-Сувейра так легко не сдается. Ее серое небо и крепкий ветер в конце концов обратят в бегство тех, кто недостаточно силен духом, чтобы пустить здесь корни.
Как-то раз во время ужина в дверь постучали. В гостиную вошел юноша и поцеловал в плечо Лаллу Аишу.
– Я ненадолго, – пообещал он. – На одну-две ночи, а потом что-нибудь придумаю.
Карим был племянником Лаллы Аиши и жил в Марракеше, где учился в лицее. Тетка давала ему пристанище, когда он ссорился с отцом и убегал от него.
– Что случилось на этот раз? – спросила Лалла Аиша, пока Карим усаживался за стол рядом с Селимом.
– Он попытался отрезать мне волосы, пока я спал! – вскричал Карим. – Я открываю глаза, а он стоит надо мной и держит в руке бритву. Скорее он помрет, чем я подстригусь.
Карим макал хлеб в подливку рыбного тажина, а Селим тем временем рассматривал парня. Темные кудрявые волосы юноши доходили ему до плеч, и со спины его можно было спутать с молоденькой девушкой – таким он казался хрупким. Он носил голубую льняную рубашку и огромный оранжевый платок, обернутый вокруг шеи.
– Ничего не попишешь, – продолжал Карим, набив рот хлебом. – Твой брат – фашист и дикарь. На сей раз я домой не вернусь, честно тебе говорю.
Карим был знаком с хиппи. И постоянно удивлялся, каким чудом они однажды очутились здесь. Летом 1969 года они сделали Эс-Сувейру пунктом сбора. На площадке у порта стояли фургоны «Фольксваген», украшенные цветами и символом мира. Жители заметили, что на стенах домов и на колясках для туристов появились кричаще-яркие картинки. Горожане привыкли к тому, что по улочкам медины бродят девушки в длинных, до пола, платьях и продают венки из цветов или вещи, которые сами связали. Они покупали мозаичные бусины в Гельмиме и делали из них ожерелья, переливавшиеся всеми цветами радуги и имевшие невероятный успех. На площадях молодые люди с лохматыми бородами просили подаяние, играя на гитаре.
На следующий день после приезда Карим потащил Селима в «Кафе хиппи», расположенное в бывшем доме судьи. Во внутреннем дворике стояли кушетки, были разбросаны подушки, расстелены ковры, и на них лежали молодые люди и девушки. На деревянных столиках громоздились стопки книг, залитых мятным чаем. В кафе не подавали алкоголь, но все гости были словно пьяные. В глубине помещения с трудом угадывались силуэты людей, окутанные клубами густого дыма. Хиппи передавали друг дружке длинные трубки себси и резные деревянные чиллумы в виде фигурок животных. Один парень играл на гитаре, другой вяло бил в барабан, зажав его между ногами.
Хозяином кафе был марокканец лет сорока, деловитый и немногословный, ходивший в подвернутых выше колен брюках саруэл, открывавших тонкие мускулистые икры. Он носил серую рубашку и короткий изящный жилет, явно иностранного производства. Целыми днями он расхаживал по внутреннему дворику и верхним этажам дома, разнося стаканы с чаем и свежим апельсиновым соком и домашний йогурт, который поливал медом и посыпал дроблеными грецкими орехами и фисташками. Казалось, он не обращает никакого внимания на странное поведение посетителей. Он протирал столы и перешагивал через слившиеся в объятиях тела, его, судя по всему, не удивляли и не шокировали стоны наслаждения. В то время как хиппи призывали к революции любви и сношению всех со всеми, хозяин кафе – однажды Селим был тому свидетелем – расстилал в коридоре молельный коврик и, повернувшись лицом в сторону Мекки, простирался ниц. Селим наблюдал за ним. Он смотрел, как тот опускается на колени, прикладывается лбом к полу, поворачивает голову сначала в одну сторону, потом в другую. Мужчина шевелил губами, никак не реагируя на огромную картину, нарисованную хиппи на стене прямо напротив него. На ней была изображена обнаженная женщина, сирена или античная богиня, державшая в одной руке барабан, а в другой – змею.
