Селим снова стоял на ногах. Он не знал, куда идти. У него не получалось протиснуться между полуголыми людьми, которые, закрыв глаза, ритмично топтались на месте. Они вращались так быстро, что у Селима закружилась голова. Некоторые из них били себя в грудь, тянули руки к небу, качали головой и впадали в транс. А музыканты все быстрее били по туго натянутой коже барабанов. Селим слышал, как бьются сердца танцующих. Огромные, готовые лопнуть, вырвавшись из тесной, не дающей свободы груди. Хиппи махали руками, трясли ягодицами, казалось, их тела перешли под контроль духа. Один мужчина приплясывал за спиной музыкантов и в экстазе повторял: «Вот так, вот так!» Танцоры взбивали ногами песок, и он прилипал к их потной коже, залетал в рот, скрипел на зубах.
Селим двинулся вперед, параллельно с самим собой, наблюдая свою жизнь со стороны и тут же все забывая. Его тело обрело свободу и теперь существовало самостоятельно. Глаза Селима видели все, что было перед ними, но он не понимал, что они видят. Он утратил ощущение времени, и все события доходили до него в виде вспышек, резкими толчками. Его тело находилось в состоянии промежуточном между странной усталостью, предвестьем дурноты и блаженной невесомости, сознание стало размытым, и он чувствовал, что может быть кем угодно, говорить что угодно и жить как угодно. Он расстегнул пуговицы на рубашке и погладил сначала свой живот, потом грудь. Прикосновение к собственной коже необъяснимым образом успокоило его. Он с удовольствием слился бы сам с собой в акте любви, поглотил бы сам себя. Ощутил бы каждую пору на коже, возбудил каждое нервное окончание, и пусть некая огромная, сверхчеловеческая рука целиком овладеет им, от кончиков пальцев на ногах до затылка, от губ до паха. Он стремительно сомкнул руки, как будто хотел охватить пространство до самого горизонта, и удивился, отчего ему не удалось обнять находившихся рядом людей. Потом песок сделался холодным. Его босые ступни стали мокрыми. Он пил что-то горькое и теплое, и от этого ему было хорошо. Когда один из парней что-то сказал, Селим кивнул, хотя ничего не понял или, точнее, подумал: «Говорил бы он помедленнее». Он лег на песок голым животом вверх. И уснул.
«Селим пропал». Матильда плакала на другом конце провода, и Аиша не понимала, что говорит мать. Она зашла на почту в Рабате, чтобы позвонить родителям и сообщить, что она еще немного задержится у Монетт. Но Матильда сразу сказала: «Селим пропал», и Аиша не решилась говорить о себе. Она стала расспрашивать мать. Когда брат ушел из дома? Звонили ли они его друзьям? Есть ли у них какие-нибудь предположения, куда он мог отправиться? В ответ Аиша слышала только рыдания и всхлипы.
– Он украл у меня деньги. Ты только подумай! Он украл мои деньги, – возмущенно проговорила Матильда.
– Ты связалась с полицией? – спросила Аиша. – С полицией? Не следует вмешивать в это дело полицию, – ледяным тоном отрезала Матильда. – Грязное белье следует стирать, не вынося из дома. Никому ничего не говори, слышишь? Если кто-нибудь спросит, скажи, что Селим в Эльзасе и у него все хорошо.
Мехди ждал ее снаружи, на террасе кафе, под аркадами на авеню Аллаля бен Абдаллы. Когда она вернется с почты, он пригласит ее к себе, в квартиру на Багдадской улице, в двух шагах от древних ворот Баб-эр-Руа. Он уже несколько дней только об этом и думал, он представлял себе, как Аиша будет сидеть на диване в гостиной, скрестив ноги и смиренно сложив на коленях руки с длинными пальцами. Или будет стоять и разглядывать его книжный шкаф, который он соорудил сам из брусков и широких досок. Он поставит музыку, диск Сары Воан или Леди Дэй. Он приготовит ей чай, они будут сидеть рядом, в нагретой солнцем жаркой гостиной. Он откроет окно, выходящее на фасад старинного дворца, обнимет ее и сожмет так сильно, что ее ребра затрещат, как ореховая скорлупа. Он попытается найти подходящие слова, но так их и не произнесет. Как бы то ни было, он знал, что она его поймет. Последние три недели они виделись каждый день. Они целовались, спрятавшись в машине, или ждали темноты и искали укромный уголок на пляже или в саду у Анри. Никогда гостиная не оставалась целиком в их распоряжении, и Мехди, разумеется, об этом думал. Об обнаженной коже Аиши. О желании, которая она в нем возбуждала, о том, как это у них произойдет. Он не хотел, чтобы она почувствовала себя запертой в западне, чтобы она испугалась. По правде говоря, он ничего не знал о ее представлениях о сексе. Они никогда об этом не говорили, и ни один, ни другая не решились задавать вопросы о прошлых приключениях и любовном опыте. Он выпил кофе, закрывая глаза при каждом глотке. Он получал несказанное удовольствие от ожидания и надеялся, что телефонный разговор затянется. Она сказала ему, что ее мать зовут Матильдой, и на него, неизвестно почему, это произвело сильное впечатление.
Она вернулась с почты. Глаза у нее покраснели. Мехди сразу понял, что лето закончилось.
– Мне пора возвращаться. Я нужна родителям, – сказала Аиша.
Она собиралась сесть на поезд этим вечером. Мехди настоял на том, чтобы отвезти ее домой:
– Мне это совсем не трудно. Мы поедем вместе, а потом я вернусь обратно. Никто меня не увидит.
Так они и сделали. Аиша собрала чемодан, обняла Монетт и Анри, и те, стоя у двери в мокрых пляжных одеяниях, махали ей рукой, пока машина Мехди не скрылась из виду.
Они молча ехали в старенькой бежевой «симке», через опущенные стекла которой в салон залетал горячий удушливый ветер. Мехди вел машину, не откидываясь на раскаленную спинку сиденья. Иногда он отпускал руль и клал руку на плечо или бедро Аиши. Ей хотелось, чтобы пальцы этого мужчины навсегда вросли в нее. Когда они проезжали через лес Маамура, их обогнали полицейские машины. Всем проезжавшим автомобилям сделали знак съехать на обочину и остановиться. Приближался королевский кортеж. Мехди припарковался под пробковым дубом, и они стали ждать. Мехди терпеть не мог август, когда в небе висели тяжелые тучи. Август – месяц убийств, похищений, крестьянских восстаний. Мехди, как и все марокканцы, боялся лета и поднимавшегося от земли жара: он нарушал душевный покой и подстрекал к убийству. Аиша повернулась к нему. Хотела что-то сказать, что-то нежное, про любовь, но промолчала. Мехди посмотрел на нее и прикусил губы. Он заглянул сверху вниз в ее глаза, как заглядывают в чашку с кофейной гущей, чтобы узнать свою судьбу. В зрачках этой молодой женщины он увидел свои будущие печали, свои успехи, стыд, предательства. На ее радужной оболочке запечатлелась вся его жизнь. В Аише заключалось все его будущее, как в найденной в пещере старой лампе был заключен едва живой джинн. Мехди не сомневался: если он возьмет Аишу за руку, повернет ее ладонь к свету, то прочтет по ее линиям свою судьбу.
Они долго стояли и ждали в тени деревьев. Наконец появились сверкающие «мерседесы», коричневые и черные, мчавшиеся на полной скорости. Полицейские подали водителям знак: можно ехать. Мехди хотелось, чтобы это путешествие длилось бесконечно. Чтобы они все ехали и ехали к недостижимой цели и от целого мира остался бы только этот маленький автомобиль, где они были бы одни, и никто не мог бы до них добраться. Перед ними расплющенные зноем холмы словно плыли в воздухе, а преломленные солнечные лучи рисовали на асфальте несуществующие лужи. Вдалеке показались кипарисы, потом посадки оливковых деревьев. Они миновали длинные ряды виноградников, принадлежавших соседу Бельхаджей. Путешествие подошло к концу, они почти приехали, и Аиша все больше и больше нервничала. Она посматривала в зеркало заднего вида, словно боялась, что за ней следят или что внезапно появятся ее родители. Она опустила лицо, будто беглянка, за которой кто-то гонится. Потом вдруг приказала:
