– Нечего рыться в чужих вещах, – грубо одернула она дочь.
В субботу ее мать на полдня заперлась в ванной комнате. Сабах было скучно сидеть в гостиной и листать журналы. Потом Сельма вышла в коридор и вытащила из кармана пеньюара пачку купюр:
– Держи. Пойди развлекись и не возвращайся раньше двух часов ночи. Ко мне придут гости, тебе нельзя здесь оставаться.
И Сабах пошла бродить по пустым темным улицам Рабата. Села за столик кафе, заказала миндальное молоко и стала молиться, чтобы время шло как можно быстрее и чтобы она добралась до дому целой и невредимой. «Твоя мать шлюха», – заметила одна девочка в интернате. Сабах тогда набросилась на нее с кулаками, но в тот вечер в пустом кафе в Рабате, сидя перед стаканом миндального молока, она призналась себе, что хотела бы ударить не ту девочку, а Сельму, запереть ее где-нибудь, спрятать от людских глаз. Она стыдилась своей матери и не хотела ее видеть.
– Матильда, прошу тебя, отвези меня на ферму! – попросила она, но тетка хранила молчание.
Уже несколько километров они ехали за грузовиком, перевозившим мулов, и у них перед глазами маячили их круглые зады. Матильда, любившая скорость, стала ворчать и сигналить. Сабах запела тоненьким голоском:
– «Хвост лошадке подними, в дырочку подуй…»
– Замолчи, прошу тебя!
– Сельма еще не вернулась. Она пошла в хаммам.
Хосин ущипнул за щеку Сабах, стоявшую посреди улицы с чемоданом в руке.
– Так значит, ты ее дочь. Да, сходство есть, это точно. Но ты слишком худая. Надо есть побольше.
Матильда, крепко державшая Сабах за локоть, притворно улыбнулась:
– Мадемуазель следит за фигурой. Но она никогда ни в чем не нуждалась и ела тогда, когда хотела, уж поверьте.
Сабах уселась на ступеньки, зажав сумку между коленями. Всякий раз, заметив женщину, переходившую улицу, или остановившееся у дома такси, она вздрагивала. Что скажет мать? Как она будет реагировать? Матильда, расхаживавшая взад-вперед по тротуару, купила у разносчика сигарету. Медленно ее выкурила, как подросток, не умеющий вдыхать дым. Потом появилась Сельма. Она шла по авеню, ее мокрые волосы были обернуты бежевым платком, а покрасневшая кожа еще не остыла от жара хаммама. На ней была зеленая гандура с тонкой золотой каймой по краю ворота и рукавов. Мужчины оборачивались ей вслед, а один проезжавший мимо водитель посигналил. Сначала она увидела Матильду. Даже издалека, даже среди толпы она узнала бы свою невестку с ее светлыми волосами, прямыми мальчишескими плечами и ужасными ногами, раздутыми от жары. Потом она заметила дочь: та сидела, привалившись к ступеньке лестницы и опустив голову на колени.
– Что вы здесь делаете?
– Нам лучше подняться к тебе, – проговорила Матильда.
– Какие-то проблемы? Что-то случилось?
– Думаю, нам надо пройти в квартиру. У меня нет никакого желания разговаривать здесь, у всех на глазах.
Они молча поднялись по лестнице, и Сабах рассмотрела тонкие лодыжки матери и ее стройные икры, видневшиеся из-под гандуры, когда Сельма шагала по ступенькам.
– Ступай в спальню и закрой дверь, – приказала Матильда.
Сабах прошла по коридору и захлопнула за собой дверь. Села на пол, приложив ухо к стене, и попыталась расслышать, о чем говорили ее мать и тетка. Женщины в гостиной говорили шепотом, только изредка одна из них вскрикивала или, сердясь, повышала голос.
– С тобой всегда так! Ты безответственна! – горячилась Матильда.
– Это ты во всем виновата! – кричала Сельма. Потом их голоса снова стихали, и до Сабах долетал только нервный шепот. Она повернула голову и заглянула в спальню матери. Широкая кровать была застелена толстым бледно-розовым пуховым одеялом. На стене висело большое венецианское зеркало, на туалетном столике из древесины лимона лежали ожерелья, стояли флаконы духов и чайный стакан с кисточками для макияжа. Открытый шкаф был битком набит платьями, пальто, туфлями и сапожками на каблуках. На внутреннюю сторону дверцы Сельма приклеила фотографию и открытку с Эйфелевой башней и надписью золотыми буквами: «Париж». Сабах сняла фотографию. На ней были Муилала в белом хайке, с густо подведенными глазами, и Сельма лет пяти, которую явно забавлял процесс съемки. На обороте стояла надпись: «Рабат, 1942». Сабах всмотрелась в черты лица ребенка и подумала: «Она не похожа на мою мать». Сабах на четвереньках доползла до постели матери и зарылась лицом в одеяло. Глубоко вдохнула запах Сельмы, аромат мускуса, знакомый ей с рождения, державшийся на коже еще несколько часов после того, как она целовала ее. Сельма крикнула:
– Поди-ка сюда!
Сабах медленно прошла по коридору и предстала перед матерью и теткой.
– Это правда? Ты решила сбежать из интерната? – спросила Сельма.
Сабах не ответила. Сельма заговорила снова:
– Детка, со мной этот номер не пройдет. Ты сейчас все расскажешь, или мне придется тебя поколотить. Поняла?
Сабах кивнула.
– Куда ты собиралась отправиться? Что тебе пообещал тот парень?
Сабах пробормотала что-то невнятное.
– Не слышу. Смотри на меня, когда со мной разговариваешь.
Сабах заметила у входной двери свой чемодан. Она наклонилась, вытащила из него толстую пачку писем и протянула матери.
– Что это? – поинтересовалась Сельма.
– Я хотела разыскать Селима. Уже несколько недель от него не было вестей. Я только хотела узнать, все ли с ним в порядке.
Матильда приблизилась к Сабах и схватила ее за плечи.
– Что ты мелешь? Почему ты заговорила о моем сыне? Он-то тут при чем?
– Марш обратно в спальню! – взвизгнула Сельма. – Оставь нас.
Матильда хотела забрать пачку писем, но Сельма не выпустила их из рук.
– Подожди, – сказала она, открыла маленький шкафчик и достала бутылку виски. – Стаканы на этажерке у тебя за спиной.
Матильда подчинилась. Они устроились на диване, и, выпив первый глоток, Сельма разделила пачку писем надвое и одну половину протянула Матильде. На толстый шерстяной ковер выпала фотография. Селим на пляже, по пояс голый, с длинными, ниже лопаток светлыми волосами. Они ничего не понимали, и обе сгорали от ревности. Мать и любовница пытались угадать, почему Селим писал Сабах, а не им. Почему выбрал эту невзрачную девочку, игравшую в их жизни второстепенную роль? Пробегая глазами его письма, они поняли, что именно это и связывало Сабах и Селима. Ощущение, что они живут за кулисами, что к ним относятся куда хуже, чем они того заслуживают. Обоих бросила Сельма. На обоих, хотя и по-разному, Амин срывал свой гнев. Две женщины смотрели на разложенные на коленях письма и думали: «Как бы я хотела, чтобы эти письма были адресованы мне, чтобы они были полны любви. Чтобы он написал, что ему тяжело без меня, что он соскучился и сходит с ума от тоски. Чтобы попросил прощения за свое исчезновение и в очередном волнующем письме пообещал, что скоро вернется в мои объятия. И подписался бы внизу: „Любящий тебя всем сердцем Селим. Селим, который не может тебя забыть“». Обе испытали разочарование. Первые письма были датированы осенью 1969 года. Селим описывал в них жизнь с Нильсой, Симоном и Лаллой Аминой. Матильда узнала рубленый стиль сына. Селим писал короткими фразами и пропускал знаки препинания: «Как у тебя дела у меня хорошо» или «Как ты там в интернате расскажи» – совсем как раньше, когда писал матери из детского лагеря, где проводил летние каникулы. Матильда вспомнила его детские фразы: «Мама скучаю по тебе канарейка снесла яйцо уже три дня идет дождь». В те времена она была для него всем. Он со слезами на глазах ждал ее у въезда на ферму, когда она задерживалась в городе. Наблюдал, как она застегивает пряжку на туфлях или смахивает пылинки со шляпы, и восклицал: «Мама, ты такая красивая!» – и преклонение перед ней этого маленького мужчины исцеляло ее от всех печалей. Но в этих письмах, письмах к Сабах, Матильда не упоминалась. Она так и сяк вертела листки бумаги, всматривалась в каждую фразу, но не нашла ни слова о ферме, о ней или об Амине. Как будто сын забыл о ней и ему не было дела до той боли, которую он причинил ей своим исчезновением.
