11
Мне нужно объяснить моим читателям, чем именно увлекал Сократ: он казался как бы врачом, спасителем. Нужно ли, спросим мы при этом, разъяснить то заблуждение, которое лежало в основе его «веры в непременную разумность»? Со стороны философов и моралистов мы считаем самообольщением – избавиться от декадентства тем, что они выступают против него войною. Избавление от декадентства им не по силам: то, что они считают средством для спасения, есть опять-таки выражение этого же самого декадентства; они только изменяют его форму, но не уничтожают его сущности. Сократ представляет собою недоразумение; вся стремящаяся к улучшению людей нравственность была также недоразумением… Самый яркий дневной свет, разумность во что бы то ни стало, жизнь ясная, холодная, осторожная, сознательная, без инстинкта, сопротивляющаяся инстинктам, – такая жизнь и сама была болезнью, другою болезнью, – но уж никак не возвратом к «добродетели», к «здоровью», к «счастью»… Побеждать инстинкты во что бы то ни стало – это формула для выражения декадентства. Пока существует жизнь и нарождаются одно за другим новые поколения, счастье зиждется только на инстинкте.
12
Но понимал ли это сам Сократ, этот умнейший из всех самообольстителей? Сказал ли он это наконец самому себе при своем мудром бесстрашии, с каким он ожидал смерти?.. Сократ хотел умереть – не Афины дали ему чашу с ядом, он сам дал ее себе, это он принудил Афины дать ему чашу с ядом… «Сократ не врач, – говорил он тихо самому себе. – Здесь врачом может быть только смерть… Сам Сократ был только долго болен…»
«Разум» в философии
1
Вы спрашиваете меня, неужели же все является идиосинкразией у философов?.. Например, недостаток в них исторического чутья, их ненависть даже к понятию существования, их египетские верования. Они думают, что оказывают чему-нибудь честь тем, что отнимают у него исторический смысл, sub alia specie
[141], – и делают из него мумию. Все, чем владели в продолжение целых тысячелетий философы, – это имевшие вид мумий отвлеченные понятия; ничто из существующего в действительности не выходило из их рук живым. Преклоняясь перед своими кумирами, эти господа, служащие своим кумирам, то есть отвлеченным понятиям, в то же время убивают их и делают из них чучела; по отношению ко всему тому, на что они молятся, они являются убийцами. Смерть, перемена, старость, так же как рождение и рост, равно служат им для отговорок, даже для возражений. То, что есть, – этого не будет, а то, что будет, этого нет в настоящее время. Все они, отчаявшись в душе, верят в бытие. И так как они не могут овладеть им, то доискиваются причин, почему оно от них скрыто. «В том, что мы не можем видеть бытия, есть что-то вводящее в заблуждение, какой-то обман; где же надо искать обманщика?» – «Мы нашли его, – кричат они с величайшею радостью, – это чувственность! Эти чувства, которые и в других случаях также бывают безнравственными, обманывают нас и мешают нам видеть настоящий мир. Мораль: следует освободиться от обмана чувств, от различных форм, от истории, от лжи. История есть не что иное, как вера в чувства, вера в ложь. Мораль: отречься от всего, что верит в чувства, от всего остального человечества: все это „простой народ“. Быть философом, быть мумией, изображать монотеизм мимикой гробокопателя! Подальше от всего, что имеет тело, эту жалкую идею фикс греха! Оно страдает всеми недостатками логики, какие только есть, оно – спорное, даже невозможное, и разве это не наглость с его стороны, что оно представляется действительно существующим!»
2
Я с величайшим уважением отвожу Гераклиту особое место. В то время, когда толпа других философов отвергала свидетельство чувств, потому что эти последние выявляли множественность и изменение, он отвергал их свидетельство потому, что они показывали вещи в таком виде, как будто они обладали временем и единством. И Гераклит был также неправ по отношению к чувствам. Эти последние лгут совсем не так, как полагали элейцы, и не так, как он думал, – они вообще не лгут. Ложь заключается в том, что мы делаем из них ложные образцы, – например, есть ложь единства, ложь образования вещей, субстанции времени… «Разум» – вот причина того, что мы извращаем свидетельство чувств. До тех пор пока чувства показывают постепенное образование, уничтожение, перемену, они не лгут… Но Гераклит останется вечно правым в том, что бытие есть пустая фикция. Только и есть один мир – это мир «кажущийся», а «истинный мир» есть только то, что прилагали к «кажущемуся».
3
И какие прекрасные орудия для наблюдения имеем мы в наших чувствах! Например, этот нос, о котором еще ни один философ не говорит с уважением, он – самый замысловатый инструмент, каким только мы можем пользоваться: он мог констатировать малейшие различия движения, которых не может констатировать даже спектроскоп. В настоящее время мы ровно настолько подвинулись в науке, насколько мы выказываем решимость допустить свидетельство чувств, – насколько мы их еще изощряем, вооружаем и, наконец, учим думать. Все остальное – уродливость и еще далеко не наука; я хочу сказать о метафизике, психологии, теории познания. Или же это формальная наука, семиотика, как, например, логика и прикладная логика – математика. В них дело идет совсем не о действительности, не говорится о ней ни разу как о проблеме, а равным образом не затрагивается и вопрос о том, какое значение может иметь это собрание условных знаков, каким представляется логика.
4
Вторая особенность философов не менее опасна: она состоит в том, что они смешивают последнее с первым. Они ставят в начало и считают началом то, что происходит в конце, – очень жаль! Потому что оно не должно бы приходить совсем: «высшие отвлеченные понятия» – последнее дуновение испаряющейся реальности. Это опять-таки – только новая форма свойственного им чувства уважения: высшее не должно происходить из низшего, в особенности не должно происходить… Мораль: все, что принадлежит к первому рангу, должно быть causa sui
[142]. Происхождение из чего-нибудь другого считается уклонением, происхождением сомнительного свойства. Все высшие оценки принадлежат к первому рангу; все высшие отвлеченные понятия: бытие, безусловное, доброе, истинное, совершенное – все это не может произойти из чего-либо, следовательно, должно быть causa sui. Но все это не может также быть непохоже одно на другое и не может противоречить самому себе… Самое последнее, самое тонкое, самое нужное считается ими началом всего, причиною самой по себе тем, что называется ens realissimus…
[143] И человечество должно было верить бредням этих страдающих мозговою болезнью ткачей! Но оно и дорого поплатилось за это.
5
Определим же наконец, как мы (я говорю «мы» из вежливости) понимаем проблему заблуждения и видимости. Прежде считали изменение, постепенное образование доказательством видимости (наружного вида), признаком того, что здесь есть что-то такое, что вводит нас в заблуждение. Теперь же, наоборот, мы видим это настолько, насколько позволяет нам видеть предрассудок разума, в единстве, торжестве, времени, субстанции, причине, вещи самой по себе. Если мы хотим определить понятие о бытии, то это некоторым образом вовлекает нас в заблуждение, делает для нас заблуждение неизбежным; мы убеждаемся, на основании строгого отчета, который отдаем в этом самим себе, что здесь, наверное, есть заблуждение. Здесь проявляется совершенно то же самое, что мы замечаем в движениях великого небесного светила: мы понимаем их ошибочно, основываясь на свидетельстве зрения, а в нашем случае нас вводит в заблуждение язык. Происхождение языка относится к эпохе самой элементарной формы психологии: мы откроем самый грубый фетишизм, если отнесемся сознательно к основам метафизики языка, по-немецки разума. Эта психология видит везде действующего и действие: она верит в волю вообще, как в причину; она верит в «я», в «я» как бытие, в «я» как субстанцию и простирает веру в «я» – субстанцию на все вещи – она создает таким образом понятия о «вещи»… Бытие считается причиною всего, оправданно и неоправданно. Из идеи «я» выводится, как ее последствие, понятие о «бытии»… Уже в самом начале лежит великое, роковое заблуждение, что воля есть что-то такое, что действует, – что воля есть способность… А теперь мы знаем, что она – всего-навсего только слово. Гораздо позже, в несравненно более просвещенном мире, явилась уверенность, субъективная уверенность философов, придумавших категории разума, противоречащие сознательному бытию: они решили, что эти последние не могут происходить из эмпиризма – так как весь эмпиризм противоречит им. Откуда же они происходят? И в Индии, точно так же как и в Греции, была сделана та же самая ошибка: «Мы должны были когда-то существовать в каком-нибудь, нам неизвестном, высшем мире (вместо того чтобы сказать: в мире, стоящем несравненно ниже, что было бы истиной); наше происхождение, должно быть, божественное, потому что у нас есть „разум“…» И в самом деле, ни одно понятие не отличалось такою сильною, но вместе с тем и простодушною убедительностью, как ложное понятие о бытии в том виде, как оно, например, было сформулировано элейцами: его защищает всякое слово, всякая фраза, которую мы говорим! – Даже и противники элейцев подчинялись их влиянию и разделяли их ложное понятие о бытии: в числе других и Демокрит, когда он открыл свой атом… «Разум» в языке: о, он похож на ту старую женщину, которая хочет показать, что она еще молода!
