364
Советы отшельника. Искусство обхождения с людьми, по существу, есть не что иное, как умение (выработанное усердными занятиями) спокойно принимать и поглощать еду, качество которой не вызывает никакого доверия. Конечно, голодному, что ни дай, все хорошо, голод – не тетка («самое дурное общество не лишает тебя чувств», как говорит Мефистофель); но почему-то чувство голода не возникает по заказу! А ведь так трудно переваривать ближних! Правило первое: нужно собраться с мужеством, как перед лицом беды, и смело взяться за дело, умиляясь собственной храбрости, – преодолеть отвращение, стиснув зубы, и подавить подкатывающую тошноту. Правило второе: необходимо «улучшать» своего ближнего, к примеру беспрестанно хвалить его, так чтобы он уже себя забыл от счастья; или ухватить за кончик какое-нибудь его хорошее или интересное качество и тянуть до тех пор, пока не вытянется вся добродетель, в складках которой можно запрятать своего ближнего. Правило третье: самогипноз. Взять объект общения и начать смотреть на него не отрываясь, как на какую-нибудь стеклянную пуговицу, до тех пор пока не исчезнут такие чувства, как удовольствие и неудовольствие, и незаметно не наступит состояние сна, оцепенения, покоя: старинное домашнее средство, незаменимое в семейной жизни и в дружеском общении, – как говорят, оно надежно, эффективно, хотя наукой еще не обосновано. Его расхожее название – терпение.
365
Еще несколько советов отшельника. И мы общаемся с людьми – и так же скромно облачаемся в одежды, по которым (отождествляя с ними) нас узнают и, соответственно, оказывают внимание и домогаются благосклонности, и отправляемся в таком виде в общество, то есть туда, где есть такие же переодетые люди, хотя они не желают так называться; и мы ни в чем не отстаем от умных масок, и всякому любопытству, которое проявляет неуемный интерес к чему-нибудь еще, кроме нашей «одежды», мы вежливо указываем на дверь. Но есть еще множество других способов и мелких хитростей, при помощи которых гораздо легче вращаться среди людей, так сказать «общаться» с ними: к примеру, можно предстать привидением – это особенно рекомендуется в тех случаях, если надобно поскорее отвязаться от них и нагнать побольше страху. Вариант первый: нас хотят поймать, но не могут – это пугает. Вариант второй: мы проходим сквозь запертую дверь. Или: появляемся в полной темноте. Или: после нашей смерти. Покойники par excellence большие мастера по этой части. («А что вы думаете? – воскликнул однажды в негодовании такой homo post humus
[50]. – Чего бы ради мы стали бы терпеть всю эту гадость, весь этот холод, могильную тишину, все это подземное, сокрытое от глаз людских, безмолвное, неведомое миру одиночество, именуемое у нас жизнью, хотя оно с тем же успехом могло бы называться смертью, – разве мы стали бы все это терпеть, если бы не знали, что нас ждет, – что только после смерти для нас начнется наша настоящая жизнь, только тогда мы оживем, да еще как оживем! Мы – homo post humus!»)
366
Мысли, навеянные ученой книгой. Мы не принадлежим к числу тех людей, у которых потребность мыслить возникает лишь от соприкосновения с книгами, от непосредственного чтения. Мы же привыкли думать на природе, когда можно свободно ходить, прыгать, взбираться куда угодно, танцевать, но лучше всего нам думается в тиши безмолвных гор или у самого-самого моря, там, где и тропинки становятся задумчивыми. Если мы хотим оценить книгу, человека или музыку, мы в первую очередь задаемся вопросом: может ли он ходить? Или так: может ли он танцевать?.. Мы мало читаем, но это не значит, что мы читаем хуже – о, как быстро мы угадываем, как пришел тот или иной автор именно к этой мысли, мы даже ясно представляем себе, как он корпел – сидя за столом, поставив перед носом чернильницу, согнувшись в три погибели, уткнувшись в лист бумаги: такую книгу мы одолеем быстро, без труда! Внутренняя скованность выдает себя со всеми потрохами – тут можно биться об заклад – так же, как ударяет в нос затхлость пыльных комнат или бросаются в глаза низкие потолки и теснота. Такие чувства испытал я, когда захлопнул одну честную ученую книгу, – с благодарностью, большой благодарностью, но и с облегчением… Во всякой ученой книге есть что-то давящее, задавленное; и непременно где-нибудь меж строк проглянет «специалист», его усердие, его серьезность, его озлобленность и самомнение, уверенность в бесспорном превосходстве своих идей, до которых он дошел своим умом – своим горбом: у каждого специалиста есть свой горб. Ученая книга всегда отражает искалеченную душу: любое ремесло калечит. Взгляните хотя бы на друзей своей юности, после того как они овладели ученой премудростью: увы, на деле-то бывает как раз наоборот! Это она в какой-то момент завладевает всеми их помыслами, навсегда обращая их в одержимых! Сидят в своем углу, задавленные, изменившиеся до неузнаваемости, утратившие свободу, равновесие, исхудавшие – только кожа да кости, – и только одно лишь место не потеряло еще своей идеальной округлости, – зрелище, вызывающее молчаливое сочувствие всякого, кто знавал их прежде. Конечно, хорошо иметь золотые руки, доброе ремесло всегда прокормит и, как говорится, плеч не оттянет, да только золото то оборачивается свинцом, и лежит на сердце тяжким грузом, и давит на душу, и давит, пока совсем ее не перекорежит, превратив в нечто безобразное и несуразное. С этим уж ничего не поделаешь. И не нужно обольщаться, думая, будто бы благодаря умелому воспитанию можно избежать этого обезображивания. «За всякое мастерство приходится дорого платить на нашей земле, где, наверное, все дается дорогой ценой, – ведь совершенства в своем деле достигает лишь тот, кто приносит себя в жертву делу. Но вам-то не по нраву такой путь, вам хочется заполучить все то же самое, но только «подешевле», а главное – без лишних хлопот, – не правда ли, любезные мои современники? Ну что же! Но только знайте, за эту цену вы получите другой товар и вместо искусного умельца, мастера вам придется довольствоваться – литератором, этим пронырливым «мастером на все руки», – при его ремесле горбатиться особо не надо, разве что слегка прогнуть спину в угодливом поклоне перед вами, как подобает настоящему лакею духа, «слуге» образования, – литератором, который в сущности – ничто, но хочет заменить собою все, он строит из себя великого знатока и «представляет» его настолько убедительно, что, войдя в роль, без громких слов покорно принимает деньги, почести и славу. Но нет, мои ученые друзья! Как хорошо, что у вас есть этот самый горб! Я славлю вас за это! А также за то, что вы, подобно мне, презираете всех пресловутых литераторов и дармоедов от образования! За то, что вы не умеете торговать духом! И ценность всякой вашей мысли не поддается денежному исчислению! И вы никогда не рядитесь в чужие одежды! И ваше единственное желание – достичь совершенства в своем ремесле! Вы с благоговейным почтением взираете на всякое проявление мастерства, искусности и самым решительным образом гоните от себя все мнимое, искусственное, пускающее пыль в глаза, мельтешащее, демагогическое, актерское in litteris et artibus
[51] – все то, что не может привести вам убедительных доказательств добротной подготовки и выучки! (И никакая гениальность не в состоянии восполнить такой пробел, хотя она, конечно, весьма умело скрадывает сей досадный недостаток: достаточно хорошенько приглядеться к нашим талантливейшим художникам и музыкантам, чтобы понять это, – таланты, они почти все до одного, с их гибкостью манер и даже принципов, пускают в ход доступные средства, дабы создать искусственным путем видимость той добротности, солидности привитых некогда зачатков знаний и культуры, хотя, конечно, сами нисколько не обольщаются на сей счет, зная цену своей лжи, которая нисколько не заглушает укоры совести. Ведь вы, надеюсь, знаете! Все современные таланты страдают от укоров совести…)
