Дождь прекратился, тучи раздвинулись и растворились, и солнце взялось за свой долгий спуск жаркого дня. Желудок, разговаривавший с ним уже несколько дней, направил его к кафельному оазису сети быстрого питания, где он тщательно вынимал из выступа у себя в кармане лишь необходимые купюры. Сидел в углу, спиной к стене, жевал свою пищу, ничего не ощущая на вкус, ни о чем не думая. Совиного вида папаша предписанной семейной ячейки за столиком поблизости позволил своему взгляду пренебрежительной респектабельности мазнуть по стопщику. Тот запихнул остатки таинственного бургера себе в рот и, все еще жуя, направился к двери, оставив убирать разбросанный мусор какому-нибудь рабу с минимальной оплатой.
Он был человеком на обочине, персонажем столь же значимым для опыта езды, как дальнобой с автопоездом, любовники, угнавшие машину покататься, легавый-отступник и слабоумный мировой судья: неприкаянный, одичавший, лишенный чувств, он был человеческим пугалом в поле скверных снов для отупевших от средств информации мозгов, с опаской проезжавших мимо, но рано или поздно кто-нибудь остановится, всегда кто-нибудь останавливается.
Звали его Темплтон Мор, семидесятишестилетней древности и не очень этим довольный.
– Я старый, приятель, и я не человек-серебро, не хронологически обремененный, я просто старый, я вижу амбар, и он, блядь, черный. – В «Додже-Дротике» у него невнятно пахло молотым красным перцем, что, как позднее понял стопщик, и служило ароматом самого старика. На Море была белая рубашка с длинным рукавом, с пожелтевшими манжетами и монограммой на кармашке. Жена – полувековая палка зажигательной смеси, к которой ему следовало поднести спичку не один десяток лет назад. Затем поцеловаться по-французски с выхлопом, от многих хлопот бы всех избавил. Особенно самого себя. В глазах кляксы, зубы – фаянсовое кладбище, суставы заржавели, и пора на японский поезд-пулю прямо к навозной куче. – Я вижу, ты слушаешь, но ты меня не слышишь. Ладно. Никто никогда мне и ничего сказать-то не мог. Сам поймешь, что тебе уже билет прокомпостировали, и, если честно, теперь, раз я хорошенько на тебя посмотрел, даже не знаю, насколько хорошо ты продержишься весь остаток поездки. Никаких, знаешь, исключений тут, мозги у тебя раскрошатся, как высохший сыр, волосня на яйцах поседеет и погоди, когда отпечатки пальцев у тебя пойдут морщинами. Тогда и вспомнишь Темплтона Мора, вспомнишь, что я тебе сказал, что я всем вам, молодым ездокам, говорю.
Стопщик выразил намерение жить несуразно долгую жизнь.
– Тогда прямо сейчас стараться и начинай, дружок, это не подарочек будет. Сперва нужно время прикинуть, как с ним разбираться, как в нем жить, как его в узде держать. Папаня мой всегда утверждал, что время для него загадка, а клапан у него рванул в сорок четыре. Ему почти все загадкой было. Но я тут про то, чтоб выкинуть загадку из всей этой вошкотни со временем, заставить его по часам тебя обслуживать, понимаешь?
Но стопщик, чья собственная личная программа разбирательства с тайнами существования представлялась ему совершенно функциональной и действенной, уже не внимал ему – вообще-то его заворожила волшба шелковистых синих змеек, всползающих по воздуху в ярко-желтую шляпу на лампе возле большого кресла, где он ныне царственно восседал, зачарованный четырехлетка на папиных костлявых коленках, неотступно увлеченный чудом этого непрерывного распутывания с конца папиной сигареты, что горела без присмотра в стеклянной пепельнице с головою оленя, постоянным ускользанием на свободу из узла, от которого в животе у него зарождались дурацкие ощущения, и вот в любой миг папина волосатая рука потянется и… пропало, проблески в руде дня, напоминания о том, что, несмотря на колебания в погоде на поверхности, внизу, в шахтах, глубоко в подземных покоях наобум попадаются отложения, что всегда будут опасно радиоактивны.
Старик еще ворчал на досады старения – седеющее изобилие волос в носу, к примеру, эти упрямые пучки зимы, и так далее, – когда стопщик сказал, что следующая остановка, вот она впереди сейчас будет, его прекрасно устроит.
– Ты ни слова не понял, – заявил старик.
– Время, – ответил стопщик. – Прикончи его, пока оно само тебя не прикончило. – Когда он повернулся, чтобы выбраться наружу, старик дотянулся, легонько коснулся его колена, вгляделся в него розовыми своими глазами таксы.
– Осторожней, – предупредил он переспелым шепотом, – по пути всяких уродов – как грязи.
Стопщик вылез. Посмотрел вслед подвезшей его машине, пока она уменьшалась вдали, затем отвернулся встретить лицом к лицу накатывавшее безумие несчетных попутчиков, что никогда его не подберут. Он так чертовски устал. За ним на чистом ветру предвечерья погромыхивала проволочная ограда высотой по плечи. Он закинул мешок за спину и двинулся вдоль нее. Лег на спину в свистящем пшеничном поле под роящимся небом, полным размышлений и воспоминаний, к каким не имелось решений.
В ту ночь единственным сном, что он мог обрести, были краденые обрывки на грубом шерстяном одеяле, на полу фургона между разъезжающейся горкой топорищ и блохастой немецкой овчаркой, чья навязчивая морда, как он обнаруживал, просыпаясь всякий раз, то и дело зарывалась к нему в промежность. Кости его, казалось, привинчены к шальной раме. Машину на сей раз вел крупный бородач со щетинистыми глазами цвета его волос, и пассажира своего с очевидным раздражением он отправил в глубь машины после того, как стопщик то и дело задремывал на этих его продолжительных рассуждениях о захватывающей центральности пост-«Цепового» тяжелого металла
[44].
– Он не весь одинаково звучит, дядя, фига с два, те, кто так говорит, они просто не слушают, все кажется одинаковым, только если внимания не обращаешь, черт, меня аж зло берет… эй, а что это у тебя на руке?
Стопщик не сознавал, что он так оголился. Да и черт с ним. Он закатал рукав до конца и обнаружил от запястья до бицепса фантастическую ветвь, буквально истекающую чернилами, второй рукав, темно узорчатый, заподлицо с поверхностью кожи. Профессор Рок-Н-Ролл включил верхний свет, чтоб разглядеть получше. Никаких пантер или черепов, ни драконов, ни голых красоток – татуировки эти являли собой неожиданные джунгли чистого узорочья, спирали и узлы, лабиринты и мандалы, переплетенные и наложенные друг на друга в намеренном отвержении желания что-либо изображать, этот превосходный образчик племенной халтуры сообщал нечто внутреннему, более личному взгляду.
– Почти как дым, – заметил водитель, и тут сердитый сигнал отвлек его внимание и вернул заблудший фургон на дорогу. – Сукин сын. Заглядишься на такое вот – голова закружится. И что это должно значить?
Стопщик улыбнулся, словно вопрос был ему знаком – равно как и ответ.
– Нутро моей головы.
– Клево. – Водитель отвернулся, затем опять на него посмотрел. – Не сказать, что смотрится притягательно.
– И не должно.
