Конечно, некоторую долю этих так называемых «рукоблудств» выполняли подсадные: такие сцены сама Фрея режиссировала и снимала как нелегальные уроки одобренной самой Фреей методики деления радостью равноправного секса. Разбрасывай семена – и пусть миметическое желанье идет своим ходом. Новичок после начального периода опаски и смущения обнаруживал, что игра на камеру, для зрителя внутри зрителя, для этой встроенной публики в голове у каждого медийного ребенка, высвобождает нежданные возможности для восторга. В кривом зеркале камкордера все были звездами. Рассматривай себя как образ, становись образом, какой хочешь увидеть. Никогда прежде внутренне присущие технике возбуждающие свойства не поддерживались так бодро. Улучшались технологии – и половые, и видео. Поступали свидетельства от пар, которые утверждали, что не могут уже заниматься любовью без присутствия камеры, а другие возбуждались в магазинах электроники. Похоже, за стенами спален всей нации происходило нечто важное, что-то общественно историческое, так чему ж тут удивляться, если юный Перри желал, чтобы этот длинный лимузин быстренько подбросил его к волшебному царству? Партии убогих кассет, которые он бросал к ногам Фреи, как свежую убоину, были его билетом ко всеохватному нимбу ее славы и тем жестом, какой, он знал, несмотря на критику время от времени, она ценила, перерабатывались ли его подношения в коммерческие корма или же закладывались вертикально на хранение в ее частную библиотеку наслаждений, в эти сплошные окружающие со всех сторон полки поцелуев, лизания, стонов и вздохов – ее дар той великолепной стране, где сбылись ее подростковые зимние мечты.
Она окинула Перри взглядом наездницы, нюхающей стек.
– Сегодня вечером я хочу, чтоб ты мне постоял за камерой. Будет мероприятие. Карла Дайна знаешь?
Нет, его он не знал, и описанию этого человека не удалось выделить его в уме у Перри из стаи «симпатичных эксцентриков», что кишели в этих владениях, словно бестолковые лемминги.
– Сегодня, дорогой мой, фантазия всей жизни мистера Дайна при нашей помощи наконец осуществится. Мы распинаем его на старом дубе за домом.
– Настоящими гвоздями?
– Ох, Перри, какой же ты зловредный. Нет, бесенок мой, он желает, чтобы его прикрепили кожаными тангами, как в самом начале делали, конечно, и хочет, чтобы гадких римских центурионов сменило половозрелое племя разоблаченных дев, причем одной при его затянувшейся агонии нужно будет ему отсасывать.
– Похоже, у мистера Дайна слишком много свободного времени.
– Времени нет ни у кого, Перри, но ты опять же слишком уж расист, чтобы это пока что понимать. Чересчур много в нас скуки. А в скуке обитают психические клещики. – Она явила ему сладкий серп своей улыбки – той, что раскраивала его от грудины до паха. – Не позволяй противным клещикам себя обуять.
Он выдавил из себя какой-то уместный ответ, она произносила что-то дальше, слова едва запечатлевались на вибрирующих клетках его ума, а она изящно направляла его к двери, ее элегантная рука деликатнейше задевала его горящую спину, кожа к коже, промежуточный материал его рубашки уже ловко растворился, затем рука потянулась к блестящей дверной ручке, и они оба погреблись судорожным порывом тусовочного гама.
– Ты пахнешь сельдереем, – крикнула она, стараясь заглушить шум. – Чистыми резинками.
Дверь закрылась. Он постоял у стены, смакуя свои ощущения. Он положительно светился. Ощущал себя… светловолосым, как снаружи, так и внутри.
Рыжее чудо в шелковом вечернем платье, расшитом драконами, говорило:
– Ну, если бы у меня была такая часть тела, которая бы меняла размер, я б на ней тоже помешалась.
– До того, чтобы воздвигнуть ей молельню у себя в гостиной?
– Это не Джек Николсон?
– И вот я выпархиваю такая в своем крохотном костюмчике французской горничной, с малюсенькой своей корзинкой чистящих средств и губок, и вынуждена орать во всю мочь ему в левое ухо: «Нет, нет, мистер Бертони, я тут не для тех половых работ…»
Сладкий пузырь настроения у Перри улетучился прямо из рук. И не успел он сбежать, как к нему пристал низенький кругленький человечек с липовым германским акцентом и диковинным убеждением, что они уже где-то встречались.
– «Но я нитшкеко не моку с сопой потелать!» – астматически проныл он. – «Меня влетшёт ушасная сила!» – Он умолк, уверенный, что воспоследует реакция.
– Ну? – Слабая улыбка повисла на лице у Перри, словно искусственное украшение, в шатком равновесии.
– «М»
[71], – произнес человек. Подождал. – Я наконец его посмотрел – тот фильм, что вы мне рекомендовали.
– А, ну да. «М». – Перри обшарил взглядом толпившиеся в непосредственной близости головы – не отыщется ли любезного буйка, за который можно зацепиться.
– «Кто снает, какофо быть мной?» – Мужчина сам себе хмыкнул. – Интересненький фильмец, неспа?
[72] Эта завороженность ножами и маленькими девочками – что ж, не такова ли история у всех нас, западных цивилизайцев? У нас, с мужскими убеждениями. Вы объявили, что это шедевр, и я теперь с вами согласен. Жаль, что видели его лишь немногие.
Перри перебил его:
– Извините, но я не понимаю, о чем вы вообще к черту говорите. – Ему настоятельно требовалось как можно скорее добраться до святилища буфетного стола. Он стартовал прямо в толпу.
– Но как ты можешь такое о Фрее говорить? Для своих лет она смотрится невероятно прекрасно.
– Ну, говорят, она каждый вечер натирает морщинки вокруг глаз молофьей.
– Правда, что ли? Чьей?
Теперь в общем направлении Перри хромал жуткий мистер Киборг, облаченный в серебристый обтягивающий комбез, который подчеркивал опасно незакрепленный болт его члена с шестигранной головкой. Перри пробился мимо муниципального советника, помощника начальника пожарной команды, двух школьных учителей, нескольких других средних чиновников местного самоуправления, которые возвысились настолько, чтобы верить, будто могут поступать, как им заблагорассудится, но не настолько, чтобы кому-то было до этого дело, мимо льстивых поз, принимаемых Присциллой Прыгнаней и Хизер Хочухи, и в – наконец-то! – передышку просторной кухни, где разрумянившиеся пары обшаривали выдвижные ящики в поиске какой-нибудь забавной утвари. Перри прошел ее насквозь и через заднюю дверь наружу.
Позднее западное небо раздавало мягкий неосуждающий привкус, оттенок синего, порядок облаков предлагал завершенный вид, залакированную поверхность чего-то тщательно достигнутого. На теннисном корте хихикающий квартет наслаждался небрежным сетом пара на пару в чем мать родила.
