Клок улыбнулся, зубы у него – старые и желтые, как артефакты у Фреи в кабинете.
Не успел Перри вылепить подходящий ответ, с известием о том, что съемка сейчас начнется, прибыла Элси. За домом требовались услуги Перри. Элси и Эрик зыркнули друг на дружку с непростительной враждебностью адъютантов генералов-соперников одной армии.
– Не забывай, Перри, – предостерег Клок, – тут водятся драконы… – И он коснулся своей промежности, – …и тут… – головы, – …и тут… – сердца.
Ну и вечерок. Все чувства его как будто бы отправились в опасное странствие, внутренний гироскоп принялся предостерегающе вихлять от валящего с ног недуга или же иной, менее постигаемой разновидности умственной нехватки, где оставшиеся твои мозги (балаганная ватага вооруженных клоунов) считают необходимым расставить фургоны оборонительным кругом и начать нормировать патроны. Настроение у него не улучшилось от начального мимолетного взгляда на звезду сегодняшнего вечера – тот причесался и переоблачился в приемлемое подобие стандартного Христа белой расы: каштановые локоны по плечи, ухоженная бородка, карие глаза, белые одежды, кожаные сандалии – полный комплект голливудского реквизита. К этой роли мистер Дайн готовился с поры полового созревания: ползал среди замызганных помидоров на заднем огороде у своих потакающих родителей, к натертой до крови спине привязан самодельный крест, в черепушку вонзается внушительный терновый венец, – серия поляроидов, увековечивавших это событие, ходила нынче по рукам рьяных и развратных, собравшихся засвидетельствовать преображение тех грубых репетиций в изощренную и несколько отредактированную костюмную версию четырех Евангелий.
В открытом внутреннем дворике, к удивлению Перри, стояла пылающая жаровня размерами с бильярдный стол, и ее окровавленной выкладкой брызжущих мяс занимался потный бычара, бросивший перспективную карьеру в профессиональной борьбе ради того, чтоб управлять службой безопасности в «Производстве „Клевая кошка”», – слава Фреи, пусть и вступившая в новую фазу прямо посреди ревущей ярмарочной аллеи, все еще располагала достаточным пылом, чтобы привлекать свою долю опасных насекомых. Эта прославленная знаменитость с причиндалами для жарехи в татуированных руках высилась за потрескивающими языками пламени, дым омывал его постоянно восходящим занавесом – вылитый Вулкан у своей кузни.
На траве несчастно сидел карлик Ингевальд и шумно блевал в серебряное ведерко для льда. Земляк Бальдурссонов, он квартировал в спартанской полуподвальной келье (ни картинок, ни растений, ни окон) под «Радужным мостом». Целыми днями читал эмпирическую философию, ночи проводил в телефонных разговорах с родней, оставшейся в Рейкьявике. Он сыграл в более чем двух дюжинах видео, и его обожали сексеры обоих полов.
– Мне не очень хорошо, Перри, боюсь, я сделаю что-нибудь скверное.
– Ты о чем это вообще? Ты просто не способен плохо сыграть.
– Я не про видео, осел, я о реальной жизни.
– Насколько скверное?
– Всякое, знаешь. Мне в голове туго. Я потерял пространство, и мне никак не продохнуть. Просыпаюсь в слезах.
– Мне так тоже разок было.
– Правда? И что ты сделал?
– Разве не очевидно? Покончил с собой.
Перри пришлось двигаться очень проворно, чтоб не забрызгаться тем, что выплеснулось из ведерка разноцветных желудочных кусочков, одновременно увертываясь от иной влажной субстанции, каковой случилось пролетать через его воздушное пространство из неведомых источников. Господствовавшая предварительная тональность бунта в узде, казалось, теперь удерживает равновесие на краю чего-то похуже. Тут были мужчины в носках без пяток вместо чехлов для своих пенисов и женщины в тангах из коффердамов. В гортензиях били друг другу морды, среди крокетных воротец происходили оргазмы. Фрея была у стола для пикников – ставила сцену Тайной вечери, участники в разнообразных невоздержанных состояниях рассудка слишком уж валяли дурака с хотдогами и маринованными огурчиками, чтобы обращать на нее внимание, покуда мистер Дайн в не положенном ему по роли выплеске не принялся костерить своих апостолов – нахлыв нежданных непристойностей положительно бодрил: за жевание резинки, болтовню вне очереди и неуместные касания друг дружки. Фрея вручила Перри камкордер и велела снимать по собственной инициативе, тема сцены – пища как секс и священнодействие. Основное впечатление Перри: у Иоанна Крестителя до крайности длинный язык.
Остаток вечера прошел в галлюцинаторном темпе.
Розовые кусты вдоль западной стены дома служили Гефсиманией, где бывший защитник «Мустангов»
[78] предал мистера Дайна до крайности восторженным поцелуем, включавшим в себя обмен телесными жидкостями, каковой Фрея весьма не одобряла, но его зато поддержали бурными аплодисментами ополоумевшие зеваки.
Понтий Пилат, шестифутовая валькирия в мужском наряде (еще одна безделка для флирта Фреи, по слухам, вывезенная с родины), приказала мистеру Дайну сосать ей пыльные пальцы на ногах, после чего отхлестала его своими волосами.
Взрыв газонных поливалок отправил актеров и публику бегом в укрытие сквозь дымку и радуги – равно крещались головы и листва. Фрея в ярости потребовала сообщить ей, какой это шутник посмел испортить ей сцену, но на двадцать ярдов вокруг крана не оказалось никого, кроме пьяного в полной отключке, у которого на голову вместо шляпы был натянут презерватив.
Предметы продолжали являть Перри тревожащее мерцание даже после того, как воду выключили. Это ли предвестие безумия, отверстие к которому он уже наблюдал в видоискатель? Он беспокоился, не лишится ли чувств в несвоевременный миг.
– Мне как-то странно, – пожаловался он Фрее. – По-моему, в еде наркотики.
Ответила Фрея напыщенно:
– Я не подаю никаких наркотиков, кроме любви.
Элси разглядывала его так, словно Перри был как-то чересчур оскорбительно одетым манекеном.
– За работу, – рявкнула Фрея, словно настоящая – пробы-ставить-не-на-чем – американка.
Батареи жесткого света, укрепленные на высоких столбах, переставили вокруг живописно корявого дуба – своеобразного актера второго плана, – высокая мощность вырезала своими ваттами освещенную пещеру из плотной смутности ночи, зрители собрались вокруг, словно команда на месте важных археологических раскопок, напряженные, притихшие, готовые благоговеть.
Фрея скомандовала:
– Мотор! – и из тьмы вынырнула Ула, облаченная в хлипкое одеянье из полупрозрачных вуалей, каковые она скидывала по одной, художественно (рабочее сравнение – Элвис, раздающий сценические шарфики в Вегасе), скользя через освещенное софитами пространство к зудящему дереву, ныне – более живому, нежели было оно нагим днем, где мистер Дайн – щуплые ручонки привязаны ремешками к паре ветвей, расходящихся буквой Y, глаза девичье трепещут ресницами – делал вид, будто сдает свое безволосое тело экстатической смеси блаженства и боли, из которых, как он себе воображал, законно состоят небеса. Завороженная толпа внимала в распутном молчании, Фрея присела на корточки на древесном корневище сразу же за границей кадра, изумрудные радужки нескольких сжавшихся кошек поблескивали с верхних веток, а всё лениво окутывали благовония жарившегося мяса. Перри крутнул трансфокатор на крупный план. Зрелище виртуозного рта Улы, обрабатывающего вялый кривошип мистера Дайна с пылом, каковой даже самые матерые обозначили бы как «неделикатный», в находящиеся под угрозой системы организма Перри попала мощная доза подергивающейся двусмысленности. В соответствии с поговоркой: «Гляди в камеру долго – и камера глянет в тебя», – он, казалось, раскололся на два отдельных, но идентичных организма, деля тем не менее меж ними, словно соединенные близнецы – общее сердце, одиночный драный волан эго, отбиваемый одним центром восприятия к другому отрывистыми ударами, из-за которых Перри никак не мог сообразить, какое «я» у него – изначальное, или же, вообще говоря, правомерны ли тут такие затейливые понятия, как «изначальность», как в онтологическом, так и в эпистемологическом смыслах. Перри хватало лишь на то, чтобы камера не дрожала и оставалась нацелена в нужную сторону.
