В кульминационный миг мистер Дайн откинул влажную свою голову назад, к рваной коре, и испустил вопль до того преувеличенный, настолько кинематографически женский, что зеваки изумленно уставились друг на дружку, не понимая, смеяться им, аплодировать или спешить на выручку. Прыщавый его подбородок упал на грудь, безжизненно мотнулся вбок, и повисла тишина.
– Он умер? – спросил кто-то.
Перри навел резкость на Улу: та оделила прежде игнорируемую камеру взглядом испуганной важенки, как будто ее застали на месте преступления, про которое она тут же забыла, что оно незаконно, непонимание продержалось у нее на лице лишь мгновенье, а затем она сверкнула вялейшей улыбкой всего вечера, послала в объектив задушевный воздушный поцелуй и проворно удрала к дому. Перри остановил пленку. Мистер Дайн пока не пошелохнулся, почти вся публика, которой наскучили его деревянная игра и резиновый член, уже глубоко погрузились в целительные объятия друг дружки, голые дуэты, трио, даже квартеты во всяческих сочетаниях распределились по склону лужайки, увлеченно занимаясь (вставить любимую сексуальную практику), разносторонняя Фрея озабоченно шагала среди всего этого веселья и направляла неповоротливую камеру Перри от одной новаторской сцепки к другой, а саму ее никак не отпускал приступ меланхолии (о нем никто и никогда не должен знать), какая порой нарастала в ней на подобном пиршестве от зрелища множеств, трахающихся слишком близко от божьего взгляда на множества умирающих. А вот монтаж утолял боль превосходно – в нем она могла поддерживать поток возбуждения во времени: так она вставляла смерти в очко.
– Женщина – совершеннейшая ведьма, – произнес кто-то.
– Три креста точно, – сказал кто-то еще, – но политкорректно ли это?
На этом рубеже Перри – неуверенность для него так же реальна, как болезнь, – спотыкался внутри понятия о том, что, возможно, не все, созерцаемое им сквозь его верный камкордер, на самом деле «там есть». Последний образ, какой он запомнил в кадре, как объективный факт, был достопочтенный джентльмен с вандейковой бородкой в латексных перчатках и больше ни в чем, который сгорбился за кустом можжевельника и яростно мастурбировал на ломоть пшеничного хлеба.
События обрели гиперреалистическую ясность.
Он увидел самого Сатану, в каждом когтистом кулаке у него – по зажигалке для углей, он загонял толстозадую нимфу в гараж. Под столом для пикников видел он, как Эрик и Элси, оба серьезны как художники, сбривают друг дружке лобковые волосы. Он видел, как мистер Дайн восстал из мертвых и парил в ярком сиянии над крышей, а с этого возвышения швырял изголодавшейся пастве замороженные пиццы. Он видел, как сенатор Уилкокс вгонял осклизлый язык в разрумянившееся ушко Улы.
Он понимал, что это видение безумного, пророков, где все явлено таким, какое есть. Его благословило.
Как ехал домой, он не помнил, одну минуту внимал он со скрупулезной внимательностью алкаша послесъемочной критике Фреи («богохульство должно быть, я не знаю, потешнее»), а в следующую уже научно исследовал ущерб замызганному зеленому «Форду Галактике» антикварного винтажа эпохи ожерелий любви, которому он только что подправил форму, пытаясь заехать на последнее оставшееся парковочное место в квартале. Подумал было оставить записку под дворником «галактики», подумал, не порыться ли в мусорном баке, вдруг там отыщется клочок бумаги, подумал, не одолжить ли карандаш у проходящей шлюхи, подумал, не выписать ли буквы крупно и печатно, чтобы их легче было понять, подумал… Затем он уже был наверху, спотыкался по съежившемуся пространству своей комнаты – ее крохотные габариты впервые оказались явными для него – лампа чересчур ярка, телевизор чересчур громок, старался снять крышку с банки арахиса «Плантаторского» отверткой «Филлипс», незримый кулак колотил в сопредельную стену незримой комнаты, снаружи сирены, выстрелы, крики на улице, шум выходных, у соседей тусовка.
Без носков шарил он в своих несвежих пожитках, мямля себе под нос какие-то глупости, безвредный старый уголовник, почитаемый за долгожительство в заведении, где умирают молодыми и трудно на различных стадиях нехватки эго, штаны опали на лодыжки (стало безотлагательно облегчить жуткое давление на область его живота), поочередно восторженный – король видеопространства! – и униженный – тот же генетический червь, сверливший программное обеспечение его отцу, уже начал смертоносно обрабатывать и его, – в бесцельном поиске неотыскиваемого того или сего в обширном собрании одного и того же, не способный найти то, что он не помнил, чего ищет, хлопоча совершенно тревожаще и бессвязно, и тут услышал, тревога пожарной собаки, что за стенкой ебутся. Исполнившись решимости избежать предыдущего бедствия – случилось ли это сегодня же, только раньше? – он обслужил кнопку «запись» собственноручно, наблюдая, как его собственный человечий палец тянется, дабы вручную нажать на кнопку. На таймере камкордера утешительно покатились цифры. Он глянул в видоискатель и увидел: голый белый мужчина, конечности и туловище исчирканы дерзкими мазками черной краски, на литургический манер стоит на коленях перед голой черной женщиной с соответствующими мазками белой краски.
– О, – стонала она, – о, Томми, о, – и без дальнейшего звука или движенья голова ее вспыхнула мертвенным пламенем, огонь встал стоймя от ее черепа, руки вскинулись в бесполезных судорогах, словно бы стремились подтвердить касанием непредставимое. Перри ахнул, отпрянув от видоискателя, и, спеша увеличить расстояние между собой и образом, запутался в перекрученных штанах, рухнул спиной на любимый стол, извлеченный из мусорного контейнера в переулке, пепельницы, пивные банки, кассеты разлетелись с треском по жесткому полу без коврика, куда и сам он приземлился на спину, а в левую почку ему уткнулся острый пузырек комплекса витамина В. Пролежал он так неопределенный период времени, рассматривая систему сухих русл из трещин в штукатурке, оценивая ситуацию. Его психическая температура сегодня вечером и впрямь казалась чуточку повышенной, сетчатка, вероятно, не несла никакой ответственности за те отчеты, какие получал его мозг. Медленно, чтобы избежать дальнейших неудач, он переполз обратно к камкордеру, приподнял один нетвердый глаз к видоискателю и увидел: другой глаз, чудовищный и льдисто-серый, глядит на него в ответ. Чистая паника. Это мой, рассудил он, перебивая вздымавшийся гам сердца и легких, обычное отражение в линзе. Если он взаправду лишился рассудка, станут ли его рассматривать его собственные галлюцинации? – эту загадку покамест лучше всего оставить неизученной. Осторожно, как рядовой под огнем противника, Перри приподнял пульсирующую свою голову к брустверу, весь подобрался, чтобы глянуть в третий раз. Комната была пуста! За своим испятнанным шафранным абажуром горела особая фотографическая лампочка. С поля грубой марены в рамке стилизованный сиамец на стене с удлиненным телом и треугольной головой продолжал рассматривать его забытыми глазами. С тощего матраса в пластиковом чехле были сдернуты краденые больничные простыни. Номер 512 был безжизнен, как любая другая комната. Поутру, если симптомы эти будут упорствовать, Перри, быть может, стоит нанести визит в местный центр по кадровой работе – проверить низкодоходную реальность. Он тогда повернулся и заметил открытую дверь, которую, очевидно, в прострации своей пренебрег закрыть, не говоря уже о том, чтобы запереть, его потаенные идиотства, смятения этих последних нескольких часов, выставленные на погляд коридорным гадам, что ползают и таскают свою грибковую плоть взад-вперед до смердящей кабинки напротив лестницы, до чего остро смущение его, будь у него все его таланты в целости, залатается ли когда-нибудь эта жизнь? еще одно расследование нужно преобразовать в другой день, ибо внезапно он понял – так его уведомили тонкие волоски на шее, – что он не один, нет, это пространство с ним теперь делила тень, возможно, его подгон, если подгон скользит повсюду в штанах хаки и с накрашенными стопами, одна такая нога теперь крепко уперлась в край его кадра, словно ствол са́мого старого бука, беги! вопили волоски, ветер из будущего играл по его нервам, и Перри желал, он хотел, он слишком опоздал, вот всю жизнь у него так, и длинная раскрашенная рука с большим пребольшим пистолетом неизбежно качнулась к нему, то была иллюзия, он не уверен, как такое делается, но она коснулась его головы, и затем он уже знал, что падает, он точно знал, что происходит, до того мига, когда уже не знал, потому что ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ.
