– Кто это сделал? Профессор и Мэри-Энн
[100] – та отвратительная парочка, что друг от дружки никак отлипнуть не могла?
– Женщину звали Кара. Только она перебирала кольца.
– Очевидно, работают бригадой. Ее задача была – тебя отвлекать.
Они переглянулись длительно, со взаимным негодованием.
– Ты на что это намекаешь? Я эти долбаные кольца каждый вечер показываю десяткам пар. Их мог прихватить кто угодно. Кто же знает, сколько их уже тут нет? И, честно говоря, мне не нравится общий тон твоих замечаний. Если ты намерена меня допрашивать, давай позовем сюда настоящих легавых.
– Прекрасная мысль. Папка будет так доволен, если сюда нанесет визит официальный патруль. Помнишь, что было, когда Родриго помял лимузин?
– Он меня уволит? – недоверчиво спросила Джесси.
– Зачем останавливаться на этом? Я тебя в это дело втянула. Нет, мы просто забудем обо всем этом мелком происшествии и сделаем вид, будто ничего не случилось. – Она принялась так перекладывать оставшиеся драгоценности, чтобы нехватка оказалась не так заметна.
– Я заплачу за пропавший товар. Можешь вычитать из моего ежемесячного чека.
– По-моему, я больше не желаю это обсуждать, – сказала Никки и резко поспешила прочь из помещения.
Ошеломленная Джесси дала ей уйти – ее слишком оглушило, чтобы начинать новый виток. Ей требовалось время и спокойный уголок, в котором можно оценить раны, их серьезность, их побуждение, их намерение. Была ли эта неуместная кража главной темой – или же темой прежде темы? Не заделась ли случайно проволока на жуткой территории отца-дочери – или же Джесси бессчастно нырнула в кроличью нору их совместной жизни, в истинную историю, упрятанную в те неисследованные тоннели и садки под повседневным трепом, привычным сексом – в подземную берлогу коварных человеческих отношений: в темную путаницу выскакивающих бесов, кривых зеркал комнаты смеха, жутких тупиков, множественных фальшивых доньев. Если б только могла она прямо сейчас ощутить у себя в объятиях своих детей, в этот самый миг – внезапные судороги вины от того, насколько мало часов во все более сокращающихся днях она, кажется, проводит в их липучем обществе. Мало того, что она некомпетентная батрачка в свадебном магазине, так еще и скверная мать.
Она умостилась на табурете за упрекающим безмолвием кассового аппарата, отсчитывая минуты, – единственную пьяненькую парочку, ввалившуюся на бракосочетание и кофе на заре, безразлично обслуживал где-то витающий автомат на подсевших батарейках. То, что между тобой и теми, кого любишь, могут произвольно ввязываться совершенно чужие люди, – невыносимый ужас. Совершенное Томом и Карой, когда они сперли горсть относительно незначительных камешков, – если это действительно их настоящие имена, если они и впрямь были преступниками, – в то же время было шмоном содержимого ее сердца. Совершенно чужие люди. Засланцы зла. Ибо без доверия мир становился воющей пустошью обособленных, постапокалиптической панорамой людей, животных, деревьев, вроде бы никак не затронутых – и только живые связки между ними совершенно уничтожены. Война окончена, и чудовища в ней победили. В гнетущем свете раннего утра неоновая пальма у нее за окном выглядела плохо вылепленной скульптором сигарой, у которой взорвался кончик.
Ни Никки, ни Джесси не произнесли ни слова в машине по пути обратно, да и дома, пока готовились ко сну, минуя друг дружку в коридоре, входя, выходя из комнат, – парламентеры воюющих провинций, кого по ошибке поселили в одну гостиницу на границе. После часа метаний, когда она ворочалась и разглядывала, как трещины на потолке обретают отвратительные контуры гигантских насекомых с жалами, Джесси открыла рот, чтобы бесстрастно утвердить:
– Я не брала эти кольца.
– Я и не говорила, что ты брала, – тут же ответила Никки ясным голосом неспящей. – Твоя работа была – удостовериться, чтобы их не взял никто другой.
– Валяй, выкладывай, не держи в себе.
Никки откинула простыню и села на кровати.
– Вот бы в этом чертовом доме хоть одна сигаретка завалялась. Уму непостижимо, что мы опять это обсуждаем. Тема, по-моему, всплывает раз в месяц вне зависимости от обстоятельств. Тебе что нужно, Джесси, – нотариально заверенный документ, свидетельствующий о моей неугасимой вере в тебя? Незадача в любом случае – не между нами. Это же не первый случай, когда на твоей смене за дверь уходит неоплаченный товар. Пару недель назад было свадебное платье, и еще какая-то разнообразная срань за последние несколько месяцев, о которой Папка уже знает. Ставить его в известность об этом последнем случае вовсе не обязательно.
Джесси это потрясло.
– Почему ты не сказала мне?
– Не так уж и важно. Я же знала, что это не ты, несмотря на то, что ты можешь подумать.
– Минуточку, – сказала Джесси, которую разозлила покровительственная, если не прямо-таки снисходительная интонация замечаний Никки – патерналистская от корня «патер», патриархальный, пивень петушиный, – но я не сознавала, что чувства твоего отца для тебя важнее моих.
– Несправедливо, Джесси, эпохально несправедливо. Но, впрочем, тебе же всегда нужно делать все, лишь бы только выиграть любой спор, чтобы последнее слово за тобой осталось, точно так же, как нужно планировать любой отпуск и тратить последний доллар. Боже мой, да тебе и кончать первой нужно. Я с таким же успехом могла бы жить с мужчиной.
Повис миг обугленного молчания – Джесси просто уставилась на это существо, которое взяла себе в возлюбленные. Как такое может происходить? Опять ее обвел вокруг пальца этот коварный проказник – она сама. Никак не могла поверить она в собственную неизменную наивность, в ее несокрушимость скальной породы, которая, как бы алмазно-остер ни был бур фактов, оставалась, похоже, засаженной в сам ее характер, пока тот окончательно не разломают и не вывезут. Как-то удалось ей на глубочайших, самых глубинных уровнях убедить себя, что она прибыла наконец на станцию обеспеченной неприкосновенности от изобильных и ядовитых недугов отношений, что просто упрямая правда того, что любишь кого-то одного с тобою пола и терпишь оскорбления, какие неизменно вызывает такая возмутительная ересь, жалует страстную безупречную любовь, территорию, свободную от неврозов, в согласии с естественной экономикой психических сдержек и противовесов. Детский сад, да и только. Насколько же мало после всех этих лет, горького прироста, всего терпеливого определения, синяков жизненного опыта, насколько мало ценности она поистине знала. Вечно невинная, неизменно изумленная.
– Извини, – сказала Никки, вытягивая примирительную руку, но Джесси уже вскочила и вымелась за дверь, не успели ее коснуться. Прибежище нашла она в комнате у детей, на краю кровати Кэмми, в мохнатой материнской мягкости говорящего мишки Мистера Мэка, среди солнечной недвусмысленной бодрости обстановки, всеобъемлющего хлебного аромата маленьких детей, утешения мельчайших деталей дома, заброшенных уголков, где обитала благодать, как вновь и вновь доказывал кризис – с того мига, когда Гэрретт впервые ударил ее так же осязаемо, как осязаемо бледно-голубое кресло-качалка, в котором она укачивала Бэса ночами страха как за мать, так и за сына. Неужто теперь от нее требуется – как покаяние за непонятные неискупимые преступления – еще раз претерпевать изысканно обостренную боль очередной разлуки? Уже хлюпая носом, пока еще даже сама не поняла, что заплакала, она просто дала себе волю, слезы – святыня, очищающая ум, расковывающая жесткости тела, подношение жизненной соли самой жизни. Во сне ей сказано было, что сегодня она будет плакать, но она, очевидно, неверно истолковала символы.
