– Но похоже на то, что даяки просто переняли уроки системы свободного предпринимательства, – заметила Аманда.
– И поглядите, до чего это нас довело, – фыркнул мистер Хэррелсон, пристукнув донышком стакана о стол.
– Приберегите деньги, – посоветовала миссис Хэррелсон тоном человека, чьим рекомендациям обычно повинуются. Как легковозбудимая лошадь, она стряхивала со своего лица обвислые пряди седых волос, нервно вздергивая голову. Курила она одну сигарету «Плейер» за другой. – Вы обменяете довольно приличную сумму американских долларов на сомнительную привилегию поглазеть in situ
[105] на ошалелые разрозненные племена в западных шмотках, чью культуру ободрали и ограбили так же тщательно, как и тропический лес, что некогда ее поддерживал.
– Вам известен национальный девиз Индонезии? – осведомился мистер Хэррелсон. Он был лыс и брыжжаст, а говорил громко, и голос его набирал объема с каждым стаканом. – «Bhineka Tunggal Ika». Это на санскрите «Единство через разнообразие». Какая совершенная нелепица. Гораздо уместнее было б «Единство ценой разнообразия».
– В Лидунг-Паяу, – произнесла миссис Хэррелсон, – на одном племенном кладбище мы обнаружили скульптуру мотопилы – она украшала надгробье какого-то бедного старейшины.
– Довольно остроумный жест, вам не кажется? – спросил мистер Хэррелсон.
Миссис Хэррелсон заерзала на стуле.
– Христианство – вот мотопила духовного мира, – с некоторой горячностью заявила она.
– Ну, сам-то я не сильно верующий, – начал было Дрейк, – но…
Женщина же продолжала:
– Выпиливает жизненную силу прямо из души. Затем воздвигает в самой сердцевине пустоши, которую сотворило, грубый знак своего триумфа и оккупации – гротесковый инструмент человеческих мук, нужно ли мне вам напоминать? – и движется дальше, словно кошмарный вампир в поисках теплящейся жизни, которая нужна ему, чтобы поддерживать собственное смертеподобное существование.
Аманда заржала. Она ничего не могла с собой поделать – ей нравилась эта чудачка.
– И вот великое искусство великого народа безвозвратно погублено, все это нынче – мусор. Мы приехали слишком поздно. – Миссис Хэррелсон печально взглянула в глаза каждому своему собеседнику, дабы удостовериться, что они ее поняли.
– И повсюду та же самая история, – провозгласил мистер Хэррелсон. – Тот же самый процесс устремляется к неизбежному большому противостоянию ислама и христианства. И едва ли будет иметь значение, кто в нем победит, потому что в конце все повсюду станут подданными одного истинного бога, работать будут на одну истинную корпорацию, думать одну истинную мысль.
– И к тому времени, – подхватила миссис Хэррелсон, – останется лишь одно дерево. Одна птица. Один цветок. Одна собака. Кошмар.
– Отвратительно, – согласился мистер Хэррелсон.
– Невыносимо.
Мистер Хэррелсон подался вперед, резко потрепал Дрейка по колену.
– Вы ж не в «Гринписе», правда? Я так понимаю, местной жандармерии предлагается жирная премия, если кому-то повезет, и он прищучит кого-нибудь из этих ясноглазых ебанушек с листиками.
– Ой, Глен! – воскликнула миссис Хэррелсон.
– Ну и мирок, а? – Мистер Хэррелсон вгляделся в оставшееся содержимое своего стакана, на миг потерялся в янтарном отражении. – Крепкой политикой было бы изничтожить всю эту жуткую компашку белых раджей столетие назад, всю эту чертову их толпу из «Лорда Джима»
[106], насадить их породистые головы на крикетные столбики прямо на газоне Дома правительства.
– Но мне вот что интересно, – сказала Аманда. – Можно ли убедительно доказать, что всякий раз, когда житель Запада выезжает из дома, он это делает исключительно из алчности и жажды наживы?
– Намерения, дорогая моя девочка, – всего лишь фейская пыль в этой одурманенной жизни. Смотрите на цели. Смотрите на кровоточащую запись наших проступков.
– Но не может ли быть так, что многим захочется поехать за границу из простого безобидного любопытства, из наслаждения узнавать то, чего не знал раньше? Это же так по-человечески.
– Безобидных мотивов не бывает, – сказал мистер Хэррелсон.
– Кошку сгубило любопытство, – сказала миссис Хэррелсон.
Очевидно, обсуждение завершилось. Миссис Хэррелсон нашарила бумажник в своей довольно крупной сумочке, раскрыла его и передала по столу Коуплендам. В нем был глянцевый студийный портрет приятного молодого человека в форме британского военного флота, губы и щеки безвкусно подкрашены ретушером при обработке.
– Наш сын, – произнесла миссис Хэррелсон. – Погиб во сне на борту «Королевского ковчега» при нашем фолклендском неудачном приключении. Аргентинская ракета попала в середину борта, как раз над его каютой.
– Чтоб не выпустить из наших когтей ни единого куска никчемной скалы. – Теперь мистер Хэррелсон пил прямо из бутылки «Джонни Уокера».
– Роджер любил военный флот, – произнесла его мать. – Что нам было делать?
– Сожалею, – сказала Аманда.
– Поезжайте домой, – настойчиво сказала миссис Хэррелсон. – Нечего больше смотреть. Даже тут. Все сплошь замусоленные банкноты, телевидение и смерть.
Дрейк и Аманда сбежали из-за их стола при первой же учтивой возможности. Пьяные, приунывшие, желая изгнать вонь Хэррелсонов из ноздрей, они выбрались на набережную и к печально известному «Диско Жарь-Жар» – длинному, громкому зданию размером с кегельбан, пульсирующему музыкой, телами и ощущеньем личного безрассудства, какое большинство сообществ предпочитают держать под крепким надзором полиции. Три шага внутрь – и корнями волос у себя в черепе ты уже понимал, что под этой звездчатой крышей возможно все. Заведение отдавало приграничным салуном, где у дверей сдают оружие, а обтрепанная бахрома Запада находит утешение в небезопасном сексе и легком насилии. Клиентура – окосевшая толпа менадических шлюх и нефтяников, у кого в штанах зудит, – набилась внутрь так плотно, что под дымным черным светом поначалу трудно было заметить, что казавшееся с первого взгляда отдельными выплесками в высшей степени энергичных танцев, на самом деле оказывалось чем-то совершенно иным. С отработанной безымянностью извивались руки – в промокшую от пота одежду и из нее. Аманде чуть не выткнули глаз смертоносным красным ногтем, приделанным к концу размахивающей руки некой драконицы. На эстраде квартет костлявых гуттаперчевых яванцев визжал свою пылкую оригинальную версию «Это ничего»
[107]. Жирному бармену недоставало большого пальца и рубашки. Аманда не переживала сцены, даже отдаленно напоминающей эту, с ее подростковых маршировок у микрофонной стойки, когда она была первой лиской девчачьей культовой банды «Злые бабы за уборкой». Они с Дрейком нашли места за влажным столиком в глубине, где могли прихлебывать из своих бутылок «Бинтанга» и наблюдать за происходящим как можно незаметнее. Вспышка спички за соседним столиком выявила темно-синее пятно татуировки охотника за головами на горле даяка, слишком юного, чтобы участвовать в прославленных ритуальных войнах своих предков. Американцев он разглядывал сквозь череду идеальных колец дыма, после чего быстро заговорил с двумя девушками в атласных мини-юбках, которые его обслуживали. Все они рассмеялись.
