– С волками жить, – угрюмо произнес он.
– Почему ж нет? – спросила Аманда.
Тем вечером они встали лагерем у громоздившейся горной стены из заскорузлого известняка. В сумерках от сбора дров их спугнул высокий посвист – отвесный склон скалы у них над головами расщепился на тысячи темных хрупких осколков, которые усосало вверх и прочь взмывшей воронкой к незримой дыре где-то глубоко в ясном оранжевом небе. То на свою вечернюю кормежку с плеском крыльев унесся полный грот щебечущих летучих мышей. Жизнь в тесноте цепи питания.
А позже тем вечером, еще долго после того, как остальные уснули, любопытные ночные глаза могли различить бледный столбик Дрейкова фонаря – он порывисто смещался по страницам его оставшегося путеводителя. Напечатанная информация никогда не казалась столь наглядной, настоятельной, необходимой. «Все острова проникнуты понятием семангата, жизненной силы, населяющей не только людей, растения и животных, но и священные предметы, деревни, места, нации. Семангат человека сосредоточен в голове. Цель жизни – удерживать положительный и отрицательный семангат вокруг человека в гармонии. Достичь этого можно, к примеру, усилением собственного семангата, как считают некоторые племена Борнео, отняв голову другого. Кровь, разумеется, богата семангатом и часто применялась для помазаний, питья и – у макассарцев Сулавеси – как раствор, которым регулярно омывали царское оружие, чтобы оно оставалось заряжено». Среди чудес слов – чудеса превыше слов.
Наутро Аманда посмотрела на себя в зеркальце и закричала. Раньше без пригляда за образом она так подолгу не обходилась. Новое знакомство с собой – с тем, что с нею стало на Борнео, – ее потрясло. Почти весь день она не разговаривала с Дрейком.
Они с трудом перевалили через один хребет, затем через другой, на третьем подъеме перед обедом повстречались с веселым отрядом австралийских гёрлскаутов, маршировавших по узкой тропе, распевая «Сад осьминога»
[114].
– Зарабатывают себе значки отличия «Шалашовка в кустах», – пробурчал Дрейк. Неимоверно воодушевившись от вида дружелюбных белых лиц, девчонки сбились в кучку вокруг Коуплендов, треща наперебой. Сюда они дошли с побережья через хребет Мюллера и теперь направляются обратно к Капуасу, чтобы оттуда на лодке доплыть до Понтианака и улететь на самолете домой. Они учились навыкам выживания в лесу и наблюдали за птицами (покамест насчитали семьдесят шесть разных видов), а также общались с природой. Ну не абсолютно ли великолепна окружающая среда? Ну не суперские ли люди? Не роскошны ли орангутанги? Жмем руки, удачи вам – и девчонки исчезли, распевая среди деревьев, галлюцинация цельности, благополучия и безудержной юности.
Чем глубже они заходили, тем люднее становилась местность. Джунгли просто кишели пешеходным движением. Они столкнулись с командой учтивых немцев, работавших по контракту с крупнейшей фармацевтической фирмой своей страны – собирали образцы растений в пластиковые мешочки. Мимо гуськом прошел отряд кенийцев, вожак кивнул всего раз, и только раз, лица безразличны, веки приспущены, но глаза настороже, между чужаками не произнесено ни слова.
Затем однажды вечером в колокол свечения их кухонного костерка застенчиво шагнула пара кротких даяков. Между собой они несли антикварный спинет, исшрамленный и искореженный, без нескольких клавиш. Они возвращались домой в Калимантан с нефтепромысла Саравака, куда уходили на заработки больше полугода назад. Этот битый инструмент был первой покупкой их трудов. Коупленды поделились ужином, а после сквозь изменчивую резьбу древесного дыма наблюдали, как один из их полуголых гостей грязными пальцами подбирал мелодию «Кемптаунских скачек»
[115] в манере настолько заразительной, что к началу второго припева пели они уже все. Опять же, человеческий голос, раскатившийся песней в шуме леса, – жест сгущающегося смысла. А когда допели они, последняя нота дозвенела в притихшей темноте, повисла пауза, а затем с какого-то дикого бессловесного языка – ответ криком почти что смертным в сверкающей наготе своей муки.
Звук не оставлял их до самого света и вдоль той же тропы, мимо тех же видов, что наблюдали они вчера или днем раньше, или днем еще раньше. Дрейк поймал себя на том, что мычит, бессмысленно насвистывает обрывки мелодий из того времени в своей жизни, когда каждая песня была внове, – пестрое знамя в буйном воздухе. Аманда велела ему заткнуться. Все остановились на утреннюю передышку, и она присела на корточки над своим мешком, зарылась в него в поисках каламинового лосьона. Когда он повернулся – увидел, что вся спина ее влажной блузы от шеи до талии покрыта густым роем жадных до соли бабочек, мягкой дышащей шубой настолько интенсивного цвета, что он, казалось, вот-вот взорвется пламенными аплодисментами. Дрейк не заговорил. Он не шевелился. Мгновение – паутина ломких прядей, какие он не осмелился порвать. Возможно было поверить, что красота обоюдна любви, а природа не строит козни. Затем его несведущая жена выпрямилась, бабочки рассеялись, словно клочья рваной бумаги, и все вернулось к тому, как было прежде, – только иначе.
Через час они нашли палку-послание, воткнутую у тропы, – сырая кора на ее кончике отогнута тонкими ленточками и свернута завитками местного значения.
– Пекиты, – объявил Хенри. – Проходили тут, наверное, вчера. Дичи нет. Очень голодные.
– Домой шли? – спросил Дрейк.
Хенри кивнул.
– А далеко дом?
– Для них – два-три дня. – Хенри умолк. – Для нас – четыре-пять дней.
Топ-топ, топ-топ, топтоптоп.
И двигались это они, не лес, одолевали топчак грязи и слизи, зеленого пота без передышки или надежды на продвижение, ум любезно притонул в теле, камень под рябью и зыбью языка. Много часов никто не грезил наяву, никто не переживал ни единой сознательной мысли. Солнце, воздух и пространство – все исчезли навсегда, и Коупленды были попросту этими крохотными усталыми бледными существами, что безмозгло пробирались, как личинки сквозь спутанные корни мира.
Аманда страдала от более-менее постоянной головной боли – от жары ли, усталости или доселе неслыханных причин, она не знала. Откуда б ни происходила эта отвлекающая боль, очевидно, она взошла на борт, как навязчивый спутник, на все путешествие. Аспирин вообще не помогал. Единственная таблетка кодеина, которую она проглотила ради эксперимента, превратила переход одного утра в последний отрезок состязания железных женщин мирового класса. Кроме того, невзирая на частое и щедрое применение многочисленных мазей и присыпок, некоторый важный участок ее анатомии не переставал чесаться. Настроение у нее было отнюдь не благодушное.
Дрейк не жаловался вообще. Снаружи казалось, что он справляется с переходом, хотя, разумеется, он не намеревался никому сообщать о тех словах и фразах, что время от времени начали выплывать из лесов на волне, явно направленной только ему в ухо. Однажды он присел на цветущее бревно, счищая со своей икры пиявок, и отчетливо услышал ясный голос, чеканящий из массы листвы у него за спиной твердо, тише некуда:
