Дрейк вернулся в обществе Хенри и серьезной старухи – полуголой, с потрескавшимися ссохшимися сосками и грубой шевелюрой на голове, спутанно спускавшейся ей до талии. Держалась она с высокомерным профессионализмом, а тыльные стороны ее ладоней покрывала странная геометрия татуировок: тонкие параллельные черточки и переплетавшиеся спирали, подобные треугольники и круги в кругах. Белиан деревни, пояснил Хенри, шаман.
Она присела на корточки подле Аманды, проворной чередой пощупала ей лоб, плечи, руки, бедра, стопы. Из потрепанного мешочка, расшитого бисером, извлекла одинокое белое яйцо, которым принялась тереть Аманде лицо и череп, все это время мурлыча что-то тихонько и гортанно – звучало это примечательно, как детская колыбельная. Держимое яйцо медленно странствовало вниз по левой стороне Амандиного тела, затем медленно поднялось по правой. Закончив, белиан подняла яйцо в воздух у себя над головой, словно бы благословляя, распев ее набрал в громкости и темпе, и тут же с внезапным росчерком резко обрушила яйцо на край фаянсовой тарелки, стоявшей у ее ног. Из треснувшей скорлупы выскользнули белок, желток, завиток клока человеческих волос, оранжевая галька, черное перышко и американский никель с головой бизона. Белиан всматривалась в эту загадочную пакость, напряженно нахмурившись. Долго ничего не говорила. Наконец, откинулась назад, руки на коленях, и заговорила голосом бурым и древним, непослушными слогами, уходившими отзвуками обратно к скудным нескученным вещам, к началам.
До чего просты и немноги шахматные фигуры души, думал Дрейк, на которого могущественная суровость ритуала произвела большое впечатление, – дерево, змея, птица, гора, пещера, медведь. Части всехней истории, игра, в какую играет время с человеческими жизнями.
– Белиан говорит, – перевел Хенри, – проблема у американской дамы не в туаке. Американская дама болеет от слишком много кино. Нехорошо. Кино – это видения, какие бывают у больных людей перед тем, как они умрут.
Аманда испустила двусмысленный стон и прикрыла глаза предплечьем.
– Ладно, – сказал Дрейк, – смотреть – это я могу понять. А если их делать?
– Белиан говорит, если американская дама не излечится в два дня, она принесет курицу в жертву и улетит в мир духов, искать пропавшую душу американской дамы.
– А вот за то, чтоб такое увидеть сейчас же, я бы приплатил, – произнес Дрейк. – Сколько за курицу?
– Прошу тебя, – вымолвила Аманда, не убирая с лица руки, – поблагодари ее от меня взахлеб. Мне уже гораздо лучше. – Она не могла припомнить, когда прежде становилась объектом чьего бы то ни было столь пристального внимания. Сопутствующая печаль ветром пронеслась сквозь нее. Вдруг она села и потянулась к своей сумке. В морщинистую ладонь белиан она втиснула новенький тюбик «Неоспорина». – Это от язв у нее на ногах, – сказала она Хенри. – Скажите ей.
Белиан приняла дар с горделивым кивком и, поднимаясь с тарелкой в руке, объявила, что теперь ей следует сходить к реке, дабы в ее очищающем потоке утопить злые картинки, которые извлекла она из сбитого с толку тела американской дамы. Ее жесткие черные глаза холодно горели от зрелищ, какие наблюдала она в экстатических странствиях в страну безумия и мертвых, глаза, провозглашавшие мрачный факт: честность пугает, а пугающее – костный мозг и самая мякоть духа. Не удивительно, что женщина эта жила одна в обособленной комнате на дальнем, необитаемом конце длинного дома. У нее такие глаза, что никогда не погаснут – ни во тьме, ни в смерти.
– Ну и, – начал Дрейк, как только они остались одни, усаживаясь, скрестив ноги, подле своей хворой жены, – как ты действительно себя чувствуешь?
– Действительно я себя чувствую гораздо лучше.
– Это здорово. Знаешь, чутье мне подсказывало, что может подействовать. Она не хотела идти, конечно, – такая публика, как мы, для нее подозрительна.
– И что мы за публика?
– Которая жжет деревья, травит колодцы, ебет детей, никакое-яйцо-не-впитает-все-зло – такая вот, я полагаю.
– Мне показалось, она милая.
– Безразличный сельский врач рутинно осматривает платящего пациента.
– Сколько ты заплатил?
– Не твое дело. Важно то, что лечение помогло.
– Да.
Молчал он так долго, что она твердо решила – он вышел из комнаты, и тут его голос удивил ее:
– Я думал выйти сегодня с камерой, знаешь, поснимать украдкой архаичную жизнь. С тобой точно все будет в порядке, если ты ненадолго останешься одна?
– Да, да, со мной все прекрасно, давай иди за своими картинками.
– Ну, это исследовательская работа, знаешь.
– Я же сказала, все будет прекрасно.
– Уверена?
– Дрейк, – произнесла она, осознав позже, еще пока уходил он, ее бледный Тарзан с «Никоном» на шее, что нет, ей совсем не лучше, ей вообще-то точно так же, как она себя чувствовала поднявшись, то есть она совершенно вымотана, избита, выпотрошена, мучительный топот у нее в черепе неумолчен, как часы.
Она полежала без движения на жестком полу, влажное полотенце сложено на лбу. В звуках деревни вокруг, в собачьем лае, стуке молотка, несмолкаемом плетенье человечьей речи, в человеческом смехе у нее получалось расслышать шум Л.-А., ее дома.
Через час, не в силах уснуть, она вытерла лицо и выбрела на веранду. Кружок пекитских женщин деловито лущил рис, колотя зерно в деревянных емкостях здоровенными дубинками. Не отрываясь от работы, они оглядели ее, поговорили между собой, опять посмотрели на нее, весело захихикали. С изнуренной улыбкой спустилась она по дрожкому бревну-лестнице на «сельскую площадь». Какие-то голые детишки волочили на веревке больную мартышку вокруг погребального столба. Взрослых нигде видно не было. Она прошла по тропинке сквозь приятную рощицу прохладных деревьев и вынырнула на пропеченные рисовые поля, где и обнаружила своего мужа: он расставлял различных пекитских фермеров в бороздах по колено. Кожа у него была цвета задницы бабуина.
– Наигрался? – крикнула она из-под сени укрывистого дерева.
Дрейк повернулся и помахал. Выглядел он ошпаренным младенцем, переросшим свой подгузник. От поля, как от листа выставленного на солнце металла, подымался жар. Они возделывали урожай, эти пекитские мужчины и женщины, кланяясь в пояс, словно бы с почтением к зеленым побегам, что так нежно ласкали их заскорузлые руки. Убийственный труд со скудной отдачей, едва на пропитание, круглый год: от этого бежали дети, вырастая и один за другим отплывая к огням и деньгам побережья. Как оно могло быть иначе? Населенная ночь и лес духа в обмен на подвесные моторы, спортивную обувь и телевизоры. Как могло быть иначе?
Перехватив фотоаппарат вверх тормашками, словно черепаху или какую-то редкую диковину, найденную в грязи, Дрейк побрел к травянистой земле, где его, отводя волосы изо рта, ждала Аманда.
Он улыбнулся.
– Не ожидал видеть тебя так скоро под полуденным солнцем.
