Восемь
Это не выход
Без рубашки и вздернув одно бедро, мужчина в праздном одиночестве опирался на перила, пристально глядя в море, на тот край, где прекращался мир, а чистая простыня неба слабо измарана небрежным мазком угля, что, казалось, намекал: где-то за горизонтом – пожар на воде. Затем дым, если то был он, попросту исчез, как и не было его никогда, не оставив по себе ничего, на что можно было бы глядеть, кроме опостылевшего повтора то же самого моря, безрадостной блажи волн в нескончаемых скрутках и гладях вдоль по опустевшему пляжу. Стоял декабрь, хоть и тепло не по сезону, воздух струился яркими поверхностями, изломанный в куски, постоянный сухой ливень чистого света. День казался декорацией, установленной в миниатюре внутри хрустального украшения. За мужчиной широко открытой стояла скользящая стеклянная дверь, на тихоокеанском бризе непрерывно хлопала тонкая белая занавеска. Разламывались волны. Мужчина не двигался.
В доме по винтовой лесенке спустилась хорошо сложенная женщина в одних черных трусиках от бикини – в гостиную, чей агрессивный декор, юго-западная антисептика, осквернялся единственной дисгармоничной нотой: вульгарным оформлением обложки журнала, небрежно брошенного на полированное стекло ее коктейльного столика. Она подхватила ноябрьский номер «Оружия и боеприпасов»
[128] и миг помедлила, разглядывая обмякшую фигуру мужчины, в одиночестве бездельничающего на палубе. За головой Уилла ей был виден изящно уродливый серый пеликан – почти бездвижно висел он на ветру, а затем нырял клювом вперед во вздымавшиеся зеленые накаты. Повсюду теченья, зримые и незримые. Мужчина не шевелился. Женщина проворно юркнула в кухню, почти тут же вернулась с горстью красного винограда. Прошла за спиной у мужчины, ничего не говоря, и украдкой двинулась по лестнице через две ступеньки.
Несколько позже мужчина вернулся внутрь, закрыл и запер дверь. Подошел к подножью лестницы, несколько секунд прислушивался, затем резко крикнул вверх.
– Тиа! – позвал он. Мгновенье выждал и позвал опять. Когда ответа все равно не поступило, он тяжко зашагал по лестнице сам, топая на каждой ступеньке.
Нашел он ее на кровати – она сидела и втирала себе в груди крем для искусственного загара, на коленях небрежно развернута какая-то книга.
– Ой, – воскликнула она, вскидывая с удивлением взгляд, – я не знала, что ты в доме.
Он оставался в дверях без движения – громадное присутствие, заполняющее весь проем.
– Я звал тебя по имени – дважды.
Она продолжала втирать.
– Извини, я, наверное, зачиталась этой чокнутой книжкой.
Он вступил в комнату.
– Библией?
– Я знаю, не смейся. Но ты ее когда-либо вообще читал? Такая странная, что ты и представить себе не можешь.
Он присел на кровать с нею рядом.
– Я не подозревал, что она в доме водится. А в этой стране нам разрешается иметь экземпляр?
– Эктор вчера за работой говорил о Ветхом Завете.
– Эктор умеет читать?
И тут ее живые глаза, темные и блестящие, как жучиные панцири, такие внимательные ко всем жестам его и настроениям, разок моргнули и резко выключились, как будто из ниоткуда протянулась неведомая рука и просто щелкнула выключателем. Казалось, она вновь принялась читать, но холодные слова на странице были не больше, чем шумы у нее в голове, маскировка ее раздумий. Один верный урок, какой она получила из всех своих лет, проведенных среди мужчин, – это всегда удерживать некую толику себя про запас, прозрачность женства в этом обществе коварной слежки требовала там и сям определенных непроницаемых зазоров, дабы поддерживать хотя бы минимальные стандарты здравого рассудка. И, как ни странно, казалось, неважно, какую именно часть своей жизни она придерживала для себя, какие воспоминания, какие эмоции, какие повседневные эпизоды – лишь бы что-то было ее и только ее одной, держалось в секрете от мужчины, с которым она живет. В конце концов, именно так они и поступали, так оберегали себя все эти годы. Тиа уже обошла на повороте трех сносных мужей, последний – разочарованный кинопродюсер, чье голое тело обнаружил проходивший мимо сосед: оно болталось на желтом лодочном тросе под палубой задней террасы. Это он оставил ей милого сыночка Тодда, шикарный дом и деньги на приобретение собственного бизнеса, «Садов Вавилона» – оранжереи для звезд, которой она управляла с огромным успехом как финансовым, так и личным, поскольку встречала там множество усладительных бойфрендов, а теперь и Уилла Джонсона, своего четвертого мужа. Явился он одним хлопотливым утром в ответ на объявление в окне «требуется помощь». Выглядел здоровым и «интересным» – и уж явно достаточно сильным, чтобы таскать на своих широких плечах мешки навоза, что он и делал несколько «интересных» месяцев с бодрой действенностью и проворством, пока наконец просто не вселился в знаменитый дом на проезде Валгалла. С тех пор он уже не работал. И теперь не намеревался выслушивать о чарующих религиозных теориях Эктора, отчего она с любопытством кинулась листать эти странные страницы: о том, что Библия, скорее всего – литературное надувательство, где слова используются как облачения, чтобы кастрировать, денатурировать, предать забвению корни христианства, истоки всех теологических верований; что под напыщенной личиной откровения Святое писание проталкивает беспамятство и безвестность; что все начала погрязли в боли и крови, а под каждой церковью захоронен нож палача. Мы происходим от царей, рассказывал Эктору его отец, мы тот народ, кто не чурается истины Солнечного Камня. Эктор работал у Тии днем, а по вечерам учился в школе права. Они с Уиллом никогда не ладили. Подобное отталкивает подобное. И вот она в свой выходной пытается отыскать эту причудливую историю про Авраама и Исаака в незнакомом тексте без клятого указателя, и не только не станет она просить помощи у Уилла – она ему про это даже не заикнется.
– Мне кажется, ты ревнуешь, – сказала она.
– Кто – я? – Брови его собрались в мальчишеском недоумении над этими его невинными серыми бархатными радужками. – Я не ревнивый.
– Ты не в этом признавался так мило как-то вечером за ужином.
– Должно быть, выпил лишнего. А кроме того, какая разница? В каждой комнате этого дома я – другой человек.
Она мимоходом обхватила себе одну грудь ладонью, словно бы взвешивая.
– Как по-твоему, этот сосок не больше другого?
– Больше, – нетерпеливо ответил он, – и тебе понадобится дорогая и болезненная операция, чтобы его исправить?
– Ну, совершенство денег стоит, – произнесла она, оглядывая себя, – но, с другой стороны, уродство тоже.
– Ты уже и без того совершенство.
– Я к этому подхожу.
– Может, и мне нужно что-нибудь сделать, – сказал он, корча рожи своему отражению в зеркале на дальней стене, – щеки округлить, выпрямить нос.
