– Покажи Де Ниро, – приказывает Ро мужу. – Знаете, какой у него Де Ниро. У него все пародии баснословные, но Де Ниро такой, что прям жуть берет.
Он утомленно улыбается.
– Ладно тебе, Уайли, выдай гостям.
Улыбка гаснет.
– Погнали уже, давайте поддадим газу вечеринке. – Сдержанность мужа раздражает ее. По горло сыта она множеством его настроений и загадок в нем. – Я тут веселиться хочу, – требует она, – и прям сейчас.
– Ты пьяна, – говорит он.
– А я нет, – объявляет Джерри с агрессивной беспрекословностью. За столом переговоров она гнет жесткую линию. В понедельник решила на работу не идти. Пусть ее коллеги насладятся, заново оценив ее значимость в раздумьях о ее отсутствии. Уайли б не пошел, если у него нет настроения. Уайли поступает, как пожелает. Он свободный художник. Утверждает, будто занимается микросистемами, но она-то уж знает, ей мнится, что он должен работать в правительстве, он правитель. Она уже ощущает, как ее руки шарят у Уайли под рубашкой. Она ощущает жар.
Томми поднимается, ему хочется танцевать. Никто не желает присоединиться? Он спотыкается один вниз по ступеням мамонтова дерева и через весь двор, темная фигурка, движущаяся во тьме покрупнее. Он мычит, он танцует.
Ро кажется, будто Томми действительно снял рубашку, и, поскольку хорошая хозяйка услуживает своим гостям, она спешит исполнить свой долг. Рука об руку они танцуют, это ночь для шикарных жестов, щека к щеке скользят они за гараж, где в давке мяты она… он… ну, вообще-то ничего, и рубашка на нем оставалась все это время.
Покинутые за обеденным столом, Уайли и Джерри как-то соскользнули – без очевидного смущенья – в занятную дискуссию о природе души, ее определяющих качествах, о возможности проявления ею конкретной формы, о вероятности ее цельности за пределами формальдегида и цветов, в рассуждения о ее отсутствии у невезучей совокупности смертных тварей, поскольку Бог в миг творенья выпустил в мир конечное число душ, каковым полагалось вернуться в оборот убывающей процентной долей населения, растущего в геометрической прогрессии, отсюда – тела без душ. Кто эти люди? – вопрошает она. Он пожимает плечами. Киношные управленцы? В голосе его шелестит тьма, отчего основание ее позвоночника дребезжит. Ее руки у него на груди.
Когда Томми и Ро, спотыкаясь, сваливаются обратно к лагерному костру, Томми предлагает замысел, большой побег, удрать на целую неделю, все вчетвером, к землям за солнцем. Джерри восторженно визжит и хлопает в ладоши. На остров, где не будет телефонов, никаких телевизоров, никаких газет. Никто не будет носить никакую одежду. Томми знает одного парня в «И́стерне», который знает отменные пляжи (т. е. где мало туристов, некоммерческие) на Карибах, и только вчера он нахваливал девственные чары одного редкого побережья, которое Томми, к сожалению, не может…
– Сент-… – пытается он, – Сент-что-то, – и глядит беспомощно на Ро, кожа ее при свече отшлифована до фотомодельного загара. Он убежден, что понимает содержимое ее лица, всегда так было.
– Все они Сент-что-то, – произносит Джерри, подыгрывая бездвижному наблюдателю за столом напротив. – Те подлые католики вечно первыми везде суются. Во все лучшие места. – Неизменно непослушная приходская школьница, которая также молится у чужих алтарей, в дальних местах, к примеру, где всякий может пировать плодами следующего, не терзаясь муками совести.
Уайли немигающе взирает на Томми.
– Когда поедем? – спрашивает Ро. В яркой бухте вода тепла, как кровь. Белый зад Томми подмигивает на солнечной поверхности. Зубы ее расстегивают молнию у него на ширинке. Она его находит, выманивает из штанов, без рук.
– Осенью, – отвечает он. Затем в гамаке вместе под кокосами, покачиваясь. Воздух в тягости, сладок, набухает для одного, для всех, для него. – Может, в октябре. Устроим это осенью. – Ананасный аромат у нее между ног.
– Что скажешь, милый? – Кожа к коже, словно затяжной прыжок сквозь томмиевость Томми. Ногти туго вокруг его стиснутых ягодиц.
Глаза Джерри тоже на Уайли. Притиснувшись к нему, взбираясь на всю его электрическую длину до темной полости у него под мышкой, где она лижет.
Уайли не знает. Слишком рано еще подтверждать, что позволит ему распорядок на октябрь. Он осушает стакан, переводит взгляд на гаснущее небо.
Тогда ладно. Значит, Ро едет туда одна. В гостиничном лифте между этажами, шокируя туристов. Заросший щетиной подбородок трет ей бедра. В акваланговом бурлении у голубого рифа среди неоновых рыбок.
Затем для всех – золотая путаница рук и ног, сока и жара. Верхи и низы. Пальцы и рты.
Уайли подается вперед, выкладывает руки плоско на стол, отталкивается от него и встает.
– Вы меня извините, я ненадолго?
– Чего б нет, – откликается Томми, наблюдая, как он неуклюже перебирается через его вытянутые ноги.
– Не заблудись, – шутит Ро. Хотя краешки ее губ онемели, стакан у нее в руке чудесным образом отыскивает путь к ее рту, и ей уютно, она вступила в славное состояние инкапсуляции, дайкириевый астронавт, канал связи оборван, системы жизнеобеспечения номинальны, пункт назначения неведом, у нее ни единой заботы.
Уайли входит в кухню, где останавливается окинуть сцену острым взглядом детектива: нервный дневной свет, обеденные обломки, каплющий кран, оставшийся без присмотра телевизор, беззвучно настроенный на вечерний повтор «Совершенных незнакомцев»
[20], окровавленное посудное полотенце, лаймы дольками, торчащие выдвижные ящики, раскатившиеся оливки, сальные ножи, а к дверце лязгающего холодильника приклеен детский рисунок карандашом – треугольная шляпа на косой счастливой физиономии поверх красной котлеты туловища с руками-вилами и цыплячьими ножками, с подписью «Палпка». Похоже, он не может найти то, что хочет. Он продолжает двигаться по затененному коридору, кубики льда потрескивают фасолинами в волшебной тыкве стакана, который он держит перед собой, расчищая бесов у себя на пути. Его ноги в «найках» беззвучно падают на постмодернистское серое ковровое покрытие, покуда он тихонько, тихонько восходит по лестнице – войти вором в зачарованное пространство комнаты его единственного сына, пропахшее пузырчатой жвачкой. Спящий мальчик потерялся в коконе простыней с черепашками-ниндзя, из которого доносится равномерный сип его астматического дыхания. Со стен грозят плакаты с трубящими динозаврами и осклабившимися рок-звездами. На книжных полках – скромная охапка книжек и террариум – жилище Черники, ручного хамелеона семьи
[21], а также арсенал военных игрушек, достойный Министерства обороны, занимающий все наличные дюймы складского пространства и каскадом спускающийся на пол в запутанном отступлении и восходящий через всю заваленную столешницу письменного стола, из коего хаоса Уайли выбирает сине-желтый детский бинокль из пластмассы. Неподвижно стоит у окна перед исчезнувшим небом, затемненными крышами и стенами своих соседей, перед той жалко чахлой березкой рядом с песочницей в его собственном пустом дворе, а на террасе у него под носом – его жена и ее гости точно в таком же виде, в каком он их оставил. Он подносит бинокль к глазам, настраивает захватанные пальцами окуляры на лицо Ро; смотрит, как она разговаривает, на причудливые движения ее увеличенных губ, на ее ходящую поршнем нижнюю челюсть. Увеличенные и рассматриваемые с этого нового ракурса, ее знакомые черты кажутся искривленными и непропорциональными – яростные наброски современного портрета, какой натурщице вряд ли понравится. Сквозь запечатанное окно своего дома с контролируемой атмосферой он не слышит ни слова, лишь бессмысленные вяки смеха, несмолкающий рокот двигателя баритона Томми. Он наблюдает за Ро, затем переводит бинокль на Джерри. Наблюдает за ней. Видит ее мелькающий язычок. Панорамирует на Томми. Нос с намеком маячит на вежливой повседневной маске. Бинокль перемещается. Он наблюдает за Ро. Наблюдает за Джерри. За Томми. С этой точки он не сдвигается. Диалога нет. Лишь движенье бинокля.
