– Легавого или бандита?
Помреж рассмеялся.
– Да еще и с чувством юмора. Это здорово. Есть номер, по которому вас можно найти?
– Вот, – произнес Джонсон, извлекая бумажник, – давайте я вам карточку дам.
– Здорово, – сказал Помреж, принимая ее. – Стало быть, мистер Толбот, – продолжил он, читая с нее имя. – Лэрри, так?
[145] – Мужчины пожали друг другу руки. – И занимаетесь страхованием?
– Ну еще б, у вас найдется минутка?
– Ха, – сказал тот, показывая на Джонсона и одновременно поворачиваясь к своей публике. – Вот парень. Великолепен. Значит, слушайте, мы на вас выйдем. – Они снова пожали руки.
Джонсон подмигнул.
– Увидимся в кино.
После следующего дубля подняли одни синие козлы и взмахом пропустили его машину. Он пополз мимо двойных рядов запаркованных автомобилей, мешанины киношного оборудования, как будто его на цепи тянули со скоростью парка развлечений мимо одушевленного зрелища, за которое он выложил кровные деньги и приобрел билет, лишь бы увидеть его своими глазами. Он проехал дальше по пустой улице, мягко вкатился на собственную подъездную дорожку, где и поставил машину. Посидел, не выходя из нее, поглядел на свой дом. Прежде он никогда на него по-настоящему не смотрел. Теперь же, когда это произошло, дом выглядел чьим-то чужим. У Джонсона сложилось странное впечатление, что причудливая серая его наружность – всего лишь фасад толщиной в одну доску, и когда ты наконец выйдешь из машины, повернешь ключ в замке передней двери и пройдешь через нее – все равно окажешься снаружи, лицом к продуваемому ветрами простору открытого моря. Вместо этого же он обнаружил – как обычно – геометрический узор коврика навахо, приставной столик, заваленный вчерашней почтой, и элегантно скрученный очерк кипариса, что вздымался сквозь три этажа яркого архитектурного пространства к световому люку, встроенному в крышу, его вывернутые ветви и ствол – выражение, за столько-то лет, психических бурь внутри. Даже не зная, что машина Тии еще не вернулась, он бы сразу понял, что дом пуст. Он чуял это по запаху – холодному недвижному отсутствию животной жизни. Прошел по всем комнатам и ни в одной из них не ощутил себя в безопасности. Взял из холодильника пиво и поднялся по лестнице, вытянулся на своей постели. Включил телевизор. Дик Пауэлл и Клэр Тревор сражались с порочностью в строгой черно-белой гамме.
– Я желаю пойти танцевать в пене, – объявлял Пауэлл. – Слышу, как зовут банши
[146].
Иногда, невзирая на манящий, несякнущий поток образов, поверхностное напряжение на миг ломалось – быть может, особенно навязчивой рекламой или чересчур протухшим штампом, – и оказывалось, что он соскальзывает внутрь себя, под палубы, в совокупность проходов без ясного плана или намерения, в серые стальные коридоры, некоторые не шире средней автомобильной шины, они змеятся вверх, вниз и сквозь фантастические слои кают, трюмов, отсеков, купе, некоторые – на связи с мостиком, а некоторые нет, и люки там заперты, доступ туда закрыт для всех, даже для него, кто скитается по тоннелям, словно беглец, рассчитывая отыскать – что? Пропавшие карты? Засекреченный груз? Большое чудище в чешуе? Или незаконнорожденные варианты себя, беснующиеся среди оснастки? А что же другие люди? Ну, другие-то – кукольные фигурки, живущие на нижних уровнях средь мебели из веточек. Это крепкое судно, выстроено оно надолго, замысел конструкции его присущ каждой безупречной заклепке: твоя служба здесь, как и тех, кто был до тебя, и тех, кто явится после, – лишь временное дежурство и может быть прекращено произвольно без всякого предупреждения. Одна у тебя надежда – что ты вышел в нужный рейс.
При бурных звуках их появления, пронзительных воплях Тодда, певучих упреках Тии, разнесшихся по полой внутренности дома, он выключил телевизор, допил бутылку пива и спустился поздороваться со своей славной семьей.
Тию он обнаружил на кухне – она резала на ломтики Тодду яблоко. Подошел к ней сзади, испугав ее, и она повернулась, в руке нож, который лишь на несколько дюймов промахнулся мимо его груди.
– Господи, вот ты меня напугал, – сказала она. Мягко он извлек клинок из ее руки и аккуратно положил нож на стойку, словно бы возвращая музейную реликвию на свое место в витрине. После чего обнял ее и поцеловал, его руки скользнули ей по спине, чтобы с медленным намеком на цель помесить пухлые половинки ее зада. Когда прекратили, она посмотрела на него такими глазами, что погладили его по лицу, словно нежные пальцы. – Да, – произнесла она, после чего пробормотала ему в грудь, – это мне и нравится. Потому-то мужчины должны весь день сидеть дома, повышая себе концентрацию тестостерона. Боже мой, как же Сай работал, что с ним сделала эта его безумная индустрия – он же по телефону разговаривал, сидя на унитазе, – и в те редкие случаи, когда тело удивляло его тем, что ему удавалось выжать из себя дар эрекции, мы праздновали, мы, к черту, майские хороводы вокруг нее водили.
Уилл отстранился.
– Послушай, а как ты считаешь, возможно ли будет нам провести больше пяти минут вместе так, чтоб ты не упоминала этого человека? Немудрено, что ты ощущаешь его присутствие, – ты же выпаливаешь его имя через фразу.
– Ну, тебе известно, каким на это будет мой ответ.
– Да, знаю, и вот мое опровержение. – Они поцеловались снова – довольно долго, и даже когда он почувствовал, как ее рука шевелится у самой промежности его штанов, сам был далеко – думал о том, что имя – это еще и тюрьма, привязывает тебя к месту даже после того, как умрешь, и ему пришло в голову: мне тут не место.
Позднее тем вечером, когда Тодда накормили, почитали ему и надежно подоткнули одеяльце, они «занялись любовью» в своей обычной манере, применяя множество устройств для усиления наслаждения, несколько – со штампом подлинной государственной собственности. Секс приобретает содержательную дополнительную остроту, когда ты совершенно свободен притворяться, что обезумел до неистовства, трепет экстатического освобождения, какого можешь достичь с завязанными глазами, пристегнутый голым к кровати, а вопли твои заглушены резиновым кляпом, чтобы ребенка не разбудить, он был положительно иномирным.
– Люблю тебя, – шептал Уилл, – я всегда тебя любил, ты моя богиня. – Он ощутил хвою в ее волосах – и после этого кончил судорожной чередой кратких взрывов, как будто нечто насильно, чуть ли не болезненно выдергивалось у него из тела.
После, в уединении своей комнаты, удовлетворенно лежа на спутанных простынях, Тиа листала страницы своего тайного альбома с вырезками – полной коллекции снимков гениталий всех мужчин, с которыми она когда-либо спала. Картинки расслабляли ее, готовили ко сну так же действенно, как любое снотворное. Без ограничений глядеть на органы другого удовлетворяло нужду, которую она не могла утолить никаким иным способом; порнография – штука, в общем, слишком уж грубая и потребительская, а пенисы едва ли вообще показывали, если те не эрегированы, не в своем максимальном размере. Нехватка нормального показа гениталий разъедает умственное здоровье общества. Нам отказывают в важном человеческом праве, данном нам от рождения. С такими раздумьями она погружалась в теплые воды грез.
