– Он перевозбудился, – пояснила Тиа. – В садик к ним сегодня приходил Санта.
– Неужели?! – воскликнул Джонсон с притворным изумлением.
Тодд серьезно кивнул.
– А у него был красный костюм и большая седая борода?
Глаза у Тодда расширились от воспоминания.
– Да! – воскликнул он.
– А он говорил «хо-хо-хо»?
– Нет! – крикнул Тодд. – Он ПУКНУЛ! – Последнее слово он провопил, плюхнувшись обратно в мыльную пену, преувеличивая припадок своего веселья.
– Это случилось после обеда, – объяснила Тиа, полусдерживая улыбку. – У Санты случился небольшой непорядочек.
– Именно дети, – произнес Уилл, – не дают нам врать.
Она подняла на него взгляд.
– Как у тебя дела?
– Хорошо. – ответил он. – У меня все хорошо.
Тиа принялась намыливать Тодду спину.
– Сегодня днем к нам один парень с работы заходил.
– Да? – мягко переспросил Джонсон. – Кто?
– Новенький. Ты его не знаешь. В общем, его заинтересовала та твоя старая развалюха, он готов ее купить.
– Правда? Но она же не на ходу.
– У него такое хобби. Любит чинить старые колымаги.
Уилл посмотрел на зеркала. Все они запотели.
– Но у меня эта машина много лет. В тех пружинных сиденьях и заржавелой хромировке – сентиментальная ценность.
Тиа улыбнулась.
– Я знаю. – Они с Уиллом занимались любовью в ее просторном салоне, словно парочка похотливых подростков вскоре после того, как познакомились на опустевшей во внеурочное время парковке «Садов». – Но я устала от того, что она просто сидит в гараже и занимает место. Чудесно же будет ставить обе машины внутри?
Он подумал мгновенье, затем резко повернулся к выходу.
– Обсудим.
– Я не желаю больше видеть это зеленое чудовище у себя в гараже, – произнесла она.
– Папа! – крикнул Тодд из слякоти своей ванны с теплой водой. – Я тебя люблю!
Джонсон спустился и вышел на пляж. В темноте прибой казался громче. Ветер откуда-то снаружи в соленой ночи мягко, настойчиво нажимал на очертания его лица, словно примерял маску. Приятно ощущать, как незримо на него в кои-то веки движется сила, и знать, более или менее, природу ее крепости и порядок ее интереса к нему. Каждая отдельная жизнь, казалось, служит всего лишь плодотворной средой для выведения таинства. И по мере того, как организм стареет, тайны множатся, целые колонии их – как пространства между звездами, и столь же многочисленны. Тьма, что тебя заглатывает.
Немного погодя он услышал, как из-за спины, шурша по песку, приближаются шаги, затем ощутил руку Тии у себя на спине.
– Красиво, – произнесла она, – правда?
Луна, низкая и сияющая, бросила на воду слиток серебра, шоссе света.
Джонсон уставился в ее громадный крапчатый глаз.
– Скажи «сыр», – объявил он. – Как будто апертура широко разошлась, и она сейчас нас щелкнет.
Она склонила голову ему на плечо.
– Какой романтик.
– Нас таких осталось немного.
Повисло молчание, затем она произнесла:
– Почему ты всегда ведешь себя так, будто под наблюдением? Никто за тобой не следит, Уилл. Ты волен делать, что твоей душеньке угодно.
– Кто-нибудь всегда следит.
– Ну, если это «кто-нибудь» должно относиться ко мне, может, у нас с тобой не все ладно.
Он погладил ее по руке.
– У нас все ладно.
– Потому что большинство людей сочло бы мои знаки внимания признаком любви.
Он презрительно фыркнул.
– Большинство людей.
– Прошу тебя, Уилл, не начинай.
– Я никогда не начинаю. Я лишь кончаю.
Она дождалась, когда бурность его слов сдует ветром. После чего спросила:
– Что-то не так?
– Все так.
– Ты в последнее время будто сам не свой.
– Правда? А чей же тогда?
Она не ответила. Без единого слова повернулась и направилась по пляжу назад к дому.
Он посмотрел, как далеко в море мерцающие огоньки сухогруза движутся так медленно, что кажется, будто и не движутся совсем, и ему стало интересно, что это за судно, откуда оно и где будет в это время завтра – и где будет он сам.
Возвратившись к себе в комнату, он устроился на кровати с бутылкой «Лосиной головы» и пультом. Порыскал по каналам. Изо всех сил пытался не думать, оставаться чистым, поливая себя из брандспойта струей ежедневных данных. В небесах мозга не терпелось родиться мыслям; удавалось засечь их гомон. На упругие границы этого трехмерного мира напирали некие очертания; удавалось ощутить их боль. В следующий миг, в любое мгновение все, что б ты ни сумел вообразить, могло бы воплотиться как факт.
На каком-то рубеже показалось, что он проснулся из-под савана одурманенности. Ладно, назовем это сном. Дошаркал до ванной. Пока он стоял там, брызгая мочой в унитаз, блуждающие глаза его отыскали себя в зеркале над раковиной, а ум увидел, что столкнулся с лицом, которое не мог припомнить. Чье это? Неужели возможно, что оно его, это явленное видение того «я», в жертву которому он сжег дотла жизнь, – или же это просто еще одна языческая образина? Где то зеркальце, что покажет ему правду? Он подобрал тюбик помады Тии – казалось, перед каждым зеркалом в доме лежит по одному, – и себе на лбу грубо написал буквами, что читались правильно в отражении, но на коже у него были вывернуты, одно слово – «БЛЕФ».
Из своей комнаты он ушел и босиком безмолвно прошлепал по ковру коридора до двери Тии. Пальцы его, настроенные до чувствительности профессионального вора, умело сомкнулись на ее латунной дверной ручке и беззвучно повернули цилиндр в остове замка, словно пронумерованный циферблат сейфа. Он протиснулся в комнату и остановился, недвижный, как манекен в прохладном голубом свете зияющей луны. В темном воздухе жило ее присутствие, жар и запах дышащего животного. Он не шевельнулся. Постепенно, пока глаза привыкали, в поле его зрения ясно проступил ее образ. Она спала на кровати, которую он так хорошо знал, тело поперек матраса под углом сорок пять градусов, бледные стебли ее ног высовывались из-под покровов, как отрезки лепного дерева, и в театре своего ума он увидел ее глаза, как темные немигающие камешки, вправленные в овал бесцветной глины. Наблюдал он за нею долго. Она не двигалась. Мрак под простыней. Жуткий труд времени и земли и жилистое движенье планет накрепко сомкнулись в замысле, словно свернувшиеся змеи.
Он сделал шаг к открытому чулану, рука его двинулась среди гладких одеяний, висевших там, как лезвие высокоточного станка. Вот рука остановилась погладить болтавшуюся складку с текстурой, как у кожи, и вот это он стащил с вешалки и, не кинув ни взгляда назад, вышел из комнаты так же тихо, как и входил в нее, мягко прикрыв за собою дверь.
