Так прошло много времени, почти все свечи догорели, но было светло. Я был счастлив найти признание своих подвигов и, будучи счастлив сам, желал того же и для сэра Ричарда. Я много шутил, и все добродушно смеялись; иные шутки, возможно, были слишком вольными, но это не вредило делу. Но вдруг… я не хочу себя оправдывать – но это был самый трудный день в моей жизни, и, не ведая того, я был чрезвычайно утомлен; шампанское ударило мне в голову; в другое время оно не подействовало бы так сильно, но я, видимо, очень устал. Так или иначе, я зашел слишком далеко в своих шутках; совершенно не помню, что я сказал, но вдруг все обиделись. Я ощутил всеобщее возмущение, поднял голову и увидел, что все поднялись из-за стола и потянулись к дверям; я не успел их открыть, двери открылись сами, от дуновения ветра. Я не видел, что делает сэр Ричард, потому что остались гореть только две свечи, – наверное, другие погасли, когда дамы вдруг поднялись с мест. Я кинулся было извиняться – но тут усталость настигла меня, как настигла мою лошадь у последней изгороди: я вцепился в стол, скатерть сползла, и я рухнул. Падение, тьма на полу и усталость этого дня, соединившись, меня одолели.
Солнце лилось на пышные поля и в окно спальни, тысячеголосый птичий хор славил весну, а я лежал на старинной кровати с четырьмя столбиками в обитой ветхими панелями спальне, полностью одетый, в высоких грязных сапогах; с меня сняли только шпоры. Некоторое время я ничего не понимал, но потом все вспомнил – и свое чудовищное поведение, и то, что необходимо принести нижайшие извинения сэру Ричарду. Я потянул шнурок звонка. Вошел дворецкий – безукоризненно приветливый и невероятно оборванный. Я спросил его, встал ли уже сэр Ричард, и получил ответ, что тот внизу. Еще он сказал, к моему удивлению, что уже двенадцать часов. Я попросил не мешкая отвести меня к сэру Ричарду. Он был в курительной комнате.
– Доброе утро, – приветливо произнес он, когда я вошел.
Я сразу же приступил к делу.
– Боюсь, что в вашем доме я оскорбил дам… – начал я.
– Да, оскорбили, – сказал он. – Оскорбили. – Тут он заплакал и взял меня за руку. – Как мне вас благодарить? – сказал он далее. – Уже тридцать лет мы, все тринадцать, сидим за этим столом, и я на это так и не осмелился, потому что когда-то всех их соблазнил, и вот вы сделали это, и они больше не будут здесь ужинать!
И он долго еще удерживал мою руку в своей, а потом пожал ее; я расценил это как прощание и покинул этот дом. В конюшне я обнаружил Джеймса с собаками и спросил, как он провел ночь; Джеймс, будучи человеком немногословным, ответил, что точно не помнит. Я взял у дворецкого шпоры, сел на лошадь, и мы медленно поехали прочь от этого странного старого дома. Мы медленно ехали домой, ибо собаки, хоть и довольные, сбили себе ноги, и лошади тоже были усталые. Мы проникались сознанием того, что охотничий сезон кончился, мы обратили лица к весне и задумались о новом, которое идет на смену старому. И в том же году я услышал, и с тех пор слышу часто, о танцах и веселых ужинах в доме сэра Ричарда Арлена.
Город на Маллингтонской пустоши
Если не считать старого пастуха из Лингволда, чьи привычки стяжали ему репутацию человека ненадежного, я, наверное, единственный, кто когда-либо видел город на Маллингтонской пустоши.
Как-то я решил пропустить лондонский светский сезон
[32] – отчасти из-за ужасных вещей, которые продавались в магазинах, отчасти из-за засилья немецких духовых оркестров, отчасти, возможно, из-за того, что несколько ручных попугайчиков в доме, где я жил, научились подражать свисткам кэбов, – но главная причина заключалась в том, что в последние годы в Лондоне мною овладевала необъяснимая тоска по могучим лесам и широким пространствам пустошей, и сама мысль об укрывшихся в тени молодых рощ крошечных долинах, поросших папоротником и наперстянкой, становилась для меня пыткой; и с каждым лондонским летом эта тоска охватывала меня все сильнее и сильнее, пока не сделалась непереносимой. Поэтому я взял палку и рюкзак и пешком отправился из Тетерингтона на север, ночуя на придорожных постоялых дворах, где тебя встречают с подлинным гостеприимством, где официанты говорят по-английски и где у каждого есть нормальное имя вместо номера; и хотя скатерти здесь могут оказаться несвежими, зато окна распахнуты настежь, чтобы воздух всегда был чистым, к тому же только здесь вы отыщете превосходное общество фермеров и жителей холмов, которые не могли бы быть по-настоящему вульгарными, даже если бы захотели, так как на это у них просто нет денег. С самого начала я упивался новизной впечатлений и однажды, в небольшой придорожной таверне на шоссе Утеринг неподалеку от Лингволда, впервые услышал о городе, который якобы находится где-то на Маллингтонской пустоши. О нем довольно небрежно беседовали за кружкой пива два фермера.
– Говорят, странные люди живут в этом городе на Маллингтоне, – сказал один.
– Они словно бы все время путешествуют, – сказал другой.
Затем в таверну вошли еще фермеры, и вскоре все вокруг судачили о странном городе. И тогда (такими уж противоречивыми оказываются подчас наши маленькие пристрастия, желания и капризы, которые нами движут) мне, отправившемуся в дальний путь, только чтобы не видеть городов, вдруг страстно захотелось снова оказаться в огромном человеческом улье, среди толпы, и я тотчас решил, что этим же солнечным воскресным утром двинусь в Маллингтон и разыщу город, о котором рассказывали столь странные вещи.
Впрочем, судя по тому, что говорили в таверне о Маллингтонской пустоши, она вряд ли была тем местом, где можно что-то найти, даже если искать очень тщательно. Это была обширная возвышенность – унылая, безлюдная и совершенно нехоженая. По словам фермеров, это была самая настоящая, навевающая тоску глушь. В свое время норманны назвали эту местность Мал Льё, затем – Маллин-таун, и со временем это название превратилось в Маллингтон. (Не представляю, впрочем, что общего могло иметь с городом
[33] столь безрадостное место.) Некоторые утверждают также, что еще раньше саксы назвали пустошь Баплас, думаю, это искаженное произношение, а означает оно «скверное место».
Но, кроме слухов о прекрасном, чужеземного вида городе, выстроенном целиком из белого мрамора и находящемся где-то на Маллингтонской пустоши, я больше ничего не узнал. Никто из фермеров не видел его своими глазами, только «вроде бы как слышал» о нем, а мои вопросы, вместо того чтобы поддержать беседу, лишь заставляли их замолкать.
Мне не везло в моих расспросах до вторника, когда я почти дошел до Маллингтона; два дня я двигался по дороге от таверны, где впервые о нем услышал, и вот на горизонте замаячил огромный, похожий на мыс холм, на котором и находилась Маллингтонская пустошь; склон его был покрыт травой, кроме которой там ничего не росло, сама же пустошь сплошь заросла вереском. На карте она была обозначена просто «Пустошь», так как туда все равно никто не ходил и никто не удосужился дать ей название. Именно там, где чуть в стороне от дороги я впервые увидел мрачную громаду холма, я спросил о мраморном городе у встретившихся мне работников, и они направили меня – думаю, больше шутки ради, – к старому лингволдскому пастуху. Как я понял из их объяснений, разыскивая отбившуюся от стада овцу, он часто уходил довольно далеко от Лингволда и несколько раз поднимался к границам Маллингтонской пустоши, а возвращаясь из этих экспедиций, разносил по деревням удивительные слухи о городе из белого мрамора с башнями, крыши которых были из чистого золота. И когда я задал им вопрос об этом городе, они рассмеялись и послали меня к лингволдскому пастуху. Впрочем, они все же предупредили меня, что старику не стоит особенно доверять.
