И хотя долго прождали женщины-скво там, где тропа спускается с гор, близ места, где на равнине стоят вигвамы – стоят вигвамы, высятся тотемы и пылает костер, – и хотя целыми днями напролет вглядывались женщины в даль и много ночей подряд привычно звали и звали, так и не увидели они, чтобы с гор сошли эти четверо рослых мужей, пусть и молились они своим тотемам на раскрашенных столбах; однако ж начертанное мистическими письменами проклятие, неведомо для четырех индейцев подброшенное в мешок, исполнилось на безлюдной тропе в шести лигах от развалин Ломы; и никто нам не расскажет, в чем оно заключалось.
Тайна моря
В одной мрачной старинной таверне звучит много рассказов о море; но эта история, которой я ждал вечерами чуть ли не год, открылась лишь с помощью горгонди, вина, что я тайно выторговал у гномов.
Я знал, кто мне нужен. Я слушал рассказы этого человека, полные громогласной божбы, я угощал его ромом и виски и смешивал напитки, но история, которой я добивался, все не возникала, и я прибег к последнему средству – отправился в горы Хатнет и там всю ночь торговался с вождем гномов.
Когда я принес в эту старинную таверну сокровенный напиток гномов во фляге из кованого железа и вошел под низкие своды зала, мой человек еще не пришел. Матросы смеялись над старой железной флягой, но я сидел и ждал – открой я ее, они бы все зарыдали и запели. Я был весь ожидание, ибо чуял, что мой человек знает одну историю – и история эта до глубин всколыхнет неверие неверящих.
Он пришел. Поздоровался со мной, сел и спросил бренди. Я знал, что его трудно сбить с курса, и, откупорив железную флягу, попытался отговорить от бренди, боясь, что, как только бренди обожжет ему горло, он уже не изменит ему ради другого вина. Вскинув голову, он призвал чудовищно жуткие кары на голову всякого, кто осмелится сказать хоть слово против бренди.
Я поклялся, что против бренди ничего не имею, но добавил, что бренди часто дают детям, в то время как горгонди пьют только лишь мужчины – мужчины столь греховные, что им незачем даже грешить, ибо все обыкновенные пороки для них – благовоспитанность, не более. Он спросил, трудно ли пьется горгонди, и я ответил – трудно, так трудно, что стоит лишь пригубить, как из груди непременно вырвется проклятье. Тогда он спросил, что у меня в железной фляге, и я ответил – горгонди. Он крикнул, чтобы ему принесли самый большой кубок в этой мрачной старинной таверне. Когда принесли кубок, он вскочил, погрозил мне кулаком, и выругался, и велел наполнить его вином, которое вынес я той жуткой ночью из сокровищницы гномов.
Выпив, он поведал, что знавал людей, которые осуждали вино, поминая Небеса; и значит, ему на Небеса не надо – нет, ему туда не надо; однажды он послал одного такого в преисподнюю, а когда окажется там сам, то вернет того обратно, ибо ему там не нужны сопляки.
После второго кубка он впал в задумчивость, но все не начинал рассказывать свою историю, и я испугался, что никогда уже ее не услышу. Но вот глотку ему обжег третий стакан этого страшного вина – не подвели злодеи-гномы: сдержанность его пропала, как сухой лист в огне, и он открыл тайну.
Я давно уже понял, что у кораблей есть собственная воля, или собственный путь. Я подозревал, что, когда моряки умирают или уходят с корабля, брошенный корабль стремится в собственную страну – но я и вообразить себе не мог, ни во сне, ни наяву, что у кораблей есть бог, которому они молятся, и что ускользают они в свой морской храм.
После четвертого стакана напитка, что гномы изготовили и столь же коварно, сколь мудро держали от людей подальше, пока я не выторговал его у их старейшин в ту осеннюю ночь, матрос рассказал эту историю. Я не буду пересказывать ее так, как рассказывал он, со всеми проклятьями и богохульствами – не потому, что затрудняюсь воспроизвести их на письме дословно, а просто, как только начинаю писать, меня охватывает ужас, и я не могу унять дрожи, пока их не вымараю. Так что я расскажу эту историю своими словами, которые, будучи приличны, в отличие от тех, что выходили из уст матроса, увы, не передают вкуса и запаха рома, крови и моря, как его слова.
Вы думаете, что корабль – это бесчувственная вещь, как какой-нибудь стол, что корабль – это просто мертвые куски дерева, железа и холста. Это потому, что вы не видели моря – вы, живущие на берегу и вспоенные молоком. Молоко – еще более проклятый напиток, чем вода.
Когда на корабле есть капитан, и рулевой, и экипаж, корабль не может проявить собственную волю.
Лишь в одном случае корабль с экипажем на борту может действовать по собственной воле – когда весь экипаж пьян. Как только последний матрос падает на палубу пьяным, корабль свободен и немедленно ускользает – тотчас ложится на новый курс и сотни миль не отклоняется от него ни на ярд.
Однажды такое случилось с «Морской мечтой». Билл Смайлс был там и может за это поручиться. Билл Смайлс никогда раньше не рассказывал этой истории, боясь, что его назовут лжецом. Нет человека, который так ненавидел бы виселицу, как Билл Смайлс, но не надо называть его лжецом. (Я рассказываю эту историю, как слышал: важное вперемешку с неважным, пусть и своими скромными словами; я не усомнился в ее правдивости тогда, не сомневаюсь и теперь; судите сами.)
Нечасто бывает, чтобы весь экипаж был пьян. Экипаж «Морской мечты» пил не больше других. Но вот как получилось.
Капитан был пьян постоянно. Но в один прекрасный день ему то ли примстилось, что пауки оплетают его паутиной, то ли вдруг кровь хлынула у него из обоих ушей, и он решил, что пьянство может повредить его здоровью. Наутро он дал зарок. Он был трезв все утро и весь день, а вечером увидел, как один матрос выпил стакан пива, и его охватило безумие. Он наговорил много такого, что очень не понравилось Биллу Смайлсу. А на следующее утро заставил дать зарок всю команду.
Два дня никто и капли в рот не брал, не считая воды, а на третье утро капитан был совершенно пьян. Поэтому все сочли резонным пропустить по стаканчику-другому, все, кроме рулевого. Но к вечеру рулевой не утерпел и тоже пропустил стаканчик, отчего корабль сбился с курса и стал кружить. А потом ни с того ни с сего под всеми парусами пошел на юго-восток и до полуночи не менял курса. А в полночь он подошел к широким влажным сводам Храма Моря.
Люди часто делают громадную ошибку, полагая, что мистер Смайлс пьян. И не только люди. Эту же ошибку сделал и корабль, много кораблей. Большая ошибка – думать, что старина Билл Смайлс пьян, только потому, что он не может двигаться.
Полночь, лунный свет и Храм Моря
Билл Смайлс ясно запомнил полночь, лунный свет и Храм Моря – все брошенные корабли мира были там, все старые покинутые корабли. Носовые фигуры кивали, то и дело поглядывая на идола. Идол – женщина из белого мрамора на пьедестале, – очевидно, была любовь всех этих кораблей, покинутых людьми, или это была богиня, которой возносили они свои языческие молитвы. Билл Смайлс смотрел, как зашевелились губы у всех носовых фигур – они начали молиться. Но как только они увидели, что на «Морской мечте» есть люди, их губы враз сомкнулись. Они толпой устремились к «Морской мечте», то и дело наклоняясь, чтобы рассмотреть, все ли там пьяны – тогда-то они и ошиблись насчет Билла Смайлса, ибо он не мог двинуться. Они бы скорее отдали все сокровища пучин, чем позволили человеку услышать молитвы, возносимые богине, или узнать об их любви к ней. Это сокровенная тайна моря.
