И, отвечая Али, владыки промолвили:
– Но что мы приобретем, если лишимся нашего имения и перестанем быть богатыми?
А Али сказал:
– Когда мы бросим этого демона в море, к нам снова вернутся леса, заросли папоротников и все другие прекрасные вещи, которыми так богат мир; маленькие веселые зайчата будут возиться и играть, в холмах снова зазвучит музыка, вместе с сумерками будут приходить тишина и покой, а после сумерек в небе засияют звезды.
– Воистину, – добавил Шушан, – люди опять будут танцевать.
– Да, – подтвердил Шеп. – И в деревнях снова начнут водить хороводы.
Но властители, обратившись к Али, возразили ему:
– Мы не станем делать сосуд для твоей пробки, как не станем останавливать наши могучие заводы и превосходные поезда, и не прекратим копать шахты, и не исполним ничего из того, что ты требуешь, ибо любое покушение на пар способно подорвать основы того процветания, которое ты видишь вокруг.
И, сказав так, они тотчас изгнали Али из того места, где вынутая из шахт земля была раздроблена и обожжена и где ночами напролет адским огнем горели огни заводов и фабрик, и вместе с ним они прогнали цирюльника Шушана и зубного техника Шепа, и неделю спустя Али отправился из Кале в долгий обратный путь в Персию.
Все это случилось тридцать лет назад. Теперь Шеп уже пожилой человек, а Шушан еще старше, и многие, многие жевали зубами Шепа (так как он знал хитрый способ возвращать протезы назад всякий раз, когда его клиенты умирали); и вот они снова написали Али в далекую Персию, обратившись к нему с такими словами:
«О Али! Дьявол действительно породил дьявола – злого духа по имени Бензин. Молодой дух растет, и его могущество крепнет; сейчас ему уже десять лет, и с каждым годом он становится все больше похож на отца. Приди и помоги нам своей священной печатью, ибо нет другого такого, как Али».
И Али, выронив из рук письмо и обратившись в ту сторону, где рабы рассыпают лепестки роз, глубоко затягивается из кальяна ароматным дымом и выпускает его перед собой; потом он поворачивается на другой бок и, праздно опершись на локоть, произносит спокойно:
– Разве пристало человеку приходить на помощь псу дважды?..
И, сказав так, он больше не вспоминает об Англии, а продолжает размышлять о неисповедимых путях Божьих.
Bureau d’Echange de Maux
[36]Я частенько вспоминаю Бюро по обмену зол – и на диво гнусного старикана, угнездившегося внутри. Бюро находилось на маленькой парижской улочке, дверной проем был сколочен из трех коричневых деревянных брусьев, причем верхний брус перекрывал два других на манер греческой буквы π; все остальное было выкрашено зеленой краской. Этот домик, заметно ниже и у́же соседних и не в пример более странный, будоражил воображение. Над дверью на обшарпанном коричневом брусе поблекшими желтыми буквами было начертано: Bureau Universel d’Echanges de Maux – «Универсальное бюро по обмену зол».
Я тотчас же вошел – и обратился к безучастному конторщику, вальяжно развалившемуся на табуретке за прилавком. Я спросил, что это за диковинное здание и какую такую вредоносную продукцию в нем обменивают, и много еще вопросов задал я, будучи подстрекаем любопытством; ведь иначе я бы стремглав выбежал вон, ибо во всем облике толстяка, в его обвисших впалых щеках и грешных глазках, ощущалось нечто настолько недоброе, что вы бы сказали, он ведет дела не иначе как с адом, причем с немалой выгодой для себя – исключительно за счет собственной порочности.
Вот какой хозяин распоряжался в конторе; а страшнее всего были его глаза – такие немигающие и равнодушные, что можно было поручиться, будто он одурманен или мертв: вот так же недвижно замирают на стене ящерицы – а в следующее мгновенье глаза вдруг оживали, вспыхивали и все его неизъяснимое коварство являло себя на один-единственный миг, прежде чем конторщик снова превращался в самого обыкновенного сонного и злобного старикана. И вот какой коммерческой деятельностью занималась эта удивительная контора, Универсальное бюро по обмену зол: клиент платил двадцать франков за вход (кои старикан незамедлительно с меня взыскал), после чего имел право обменять любое зло или бедствие на зло или бедствие другого находящегося в помещении клиента – «на любое, какое только может себе позволить», как выразился конторщик.
В грязных уголках этого зала с низким потолком четверо или пятеро человек тихонько переговаривались по двое, бурно жестикулируя: видимо, торговались; время от времени входили все новые клиенты, и обрюзглый хозяин сразу впивался в них взглядом – он, похоже, тотчас же понимал, зачем они пришли и в чем нужда у каждого, – и снова задремывал, забрав свои двадцать франков вялой, как будто неживой рукой и попробовав монету на зуб – словно бы просто по рассеянности.
– Это мои клиенты, – сообщил он.
И так поразила меня деятельность этой необыкновенной конторы, что я завел разговор со стариком и благодаря его словоохотливости узнал вот что. Он говорил на безупречном английском, хотя произношение его отличалось какой-то вязкой тяжеловесностью; по-видимому, он владел всеми мыслимыми языками. Он вел дело уже много лет («Не скажу, сколько именно», – пожал плечами он) и был куда старше, нежели казался с виду. В его конторе заключали сделки люди самые разные. До того, чем именно они обменивались друг с другом, ему дела не было, при условии, что это несчастья и бедствия; заниматься иным предпринимательством он уполномочен не был.
Нет такого зла, которое не удалось бы обменять в его конторе, уверял меня старик; ни одно зло на его памяти не было в отчаянии унесено владельцем обратно. Да, иногда приходилось подождать: посетитель возвращался на следующий день, и еще раз, и снова, и всякий раз платил двадцать франков, но у старика были адреса всех его клиентов, и он отлично понимал, что и кому нужно, так что вскорости двое подходящих людей находили друг друга и охотно обменивались своим товаром. Старик произносил ужасное слово «товар», жутковато причмокивая толстыми губами, ибо он гордился своим бизнесом, и разные виды зла для него были оборотоспособным добром.
За десять минут я узнал от него очень многое о человеческой природе – больше, чем за всю свою жизнь от кого-либо другого; так, он открыл мне, что собственное несчастье представляется человеку самым худшим из всех мыслимых и что оно так расшатывает людской разум, что в этой мрачной конторе клиенты всегда ищут крайностей. Одна бездетная женщина обменялась с полусумасшедшей нищенкой, народившей целую дюжину. А однажды какой-то человек обменял мудрость на дурь.
– Зачем же он это сделал? – удивился я.
– Меня это не касается, – отвечал старик в своей тягучей, равнодушной манере.
Он ведь просто взимал с каждого по двадцать франков и скреплял сделку в задней комнатушке, выходившей в зал, в котором его клиенты занимались куплей-продажей. Как я понял, человек, расставшийся с мудростью, вышел из конторы пританцовывая, со счастливой, пусть и дурашливой, улыбкой от уха до уха, а второй удалился степенно, с видом озабоченным и весьма глубокомысленным. По-видимому, клиенты почти всегда обменивались бедствиями прямо противоположными.
