Том-с-Большой-Дороги
Ночь за ночью Том-с-Большой-Дороги пялился пустыми глазницами на овец среди холмов, пока бедное мертвое лицо не обросло мертвым волосом, сокрывшим от овец его позор. А ветер все дул да дул.
Иногда порыв ветра приносил чьи-то слезы: они бились и бились о железные цепи, но оковы так и не проржавели насквозь. А ветер все дул да дул.
Каждый вечер все помыслы, что Том когда-либо облекал в слова, слетались стаями, оставив свои мирские труды, труды, которым конца и края не предвиделось, и рассаживались на ветвях-перекладинах виселицы, и чирикали, взывая к Томовой душе – к душе, которая никак не могла обрести свободу. Все помыслы до единого, что он когда-либо облекал в слова! Недобрые помыслы попрекали душу, их породившую, потому что никак не могли умереть. А те мысли, что Том украдкой бормотал себе под нос, чирикали громче и пронзительнее прочих – в виселичных ветвях, всю ночь напролет.
Все помыслы Тома о себе самом – все, что он когда-либо о себе думал, – теперь указывали на его мокнущие кости и насмехались над изодранной курткой. А вот все его помыслы о других стали для души единственными сотоварищами и утешали ее в ночи, пока та раскачивалась туда-сюда. Щебетом подбадривали они немую бедняжку, которая не могла больше видеть сны, – но тут пришла кровожадная мысль и прогнала их прочь.
А ветер все дул да дул.
Павел, архиепископ Алоиса и Вайанса, возлежал в своем беломраморном склепе, обращенном прямо к югу, в сторону Рая. А над усыпальницей его воздвигся высеченный из камня Животворящий Крест – дабы душа архиепископа упокоилась с миром. Никакие ветра здесь не выли так, как выли в одиноких кронах деревьев на вершинах холмов; здесь веяли ласковые дуновения, напоенные благоуханием сада, – они прилетали через долины, с юга, от самого Рая, и играли среди трав и незабудок в освященной земле вокруг усыпальницы Павла, архиепископа Алоиса и Вайанса. Нетрудно было душе человеческой выйти из такой гробницы и, порхая над памятными полями, достигнуть Райских кущ и обрести вечное блаженство.
А ветер все дул да дул.
В трактире с дурной репутацией трое глушили джин. Звали этих троих Джо, Уилл и цыган Пульони; других имен у них не было, ибо отцов своих они знать не знали – вот разве что питали мрачные подозрения на этот счет.
Грех частенько ласкал и поглаживал их лица своими когтистыми лапищами, а вот физиономию Пульони прямо-таки расцеловал и в губы, и в подбородок. Кормились эти трое грабежом, развлекались смертоубийством. Обо всех о них скорбел Господь; все они навлекли на себя вражду людскую. И сидели они за столом, и лежала перед ними колода карт, вся захватанная жуликоватыми пальцами. И перешептывались они друг с дружкой над стаканами с джином, но так тихо, что трактирщик в другом конце зала слышал разве что приглушенные ругательства, но не ведал, ни Кем клянутся его завсегдатаи, ни что говорят.
Господь вовеки не даровал никому друзей надежнее, чем эти трое. А у того, кто заручился их дружбой, ничего более, кроме нее, не осталось, вот разве что кости, что раскачивались под дождем на ветру, да старая изодранная куртка, да железные цепи, да несвободная душа.
И пока медленно тянулась ночь, трое друзей отставили стаканы с джином, и незамеченными выскользнули из трактира, и прокрались на кладбище, где в усыпальнице своей покоился Павел, архиепископ Алоиса и Вайанса. На краю кладбища, за пределами освященной земли, они торопливо вырыли могилу – двое копали, а третий караулил под дождем на ветру. И подивились черви, жившие в неблагословенной земле, и стали ждать.
И вот пришел страшный полуночный час со всеми его страхами – и застал троих друзей все еще на погосте, среди надгробий. Они дрожали от ужаса – всякий бы задрожал, окажись он в такой час в таком месте! – и ежились на ветру и под проливным дождем – но продолжали трудиться, не покладая рук. А ветер все дул да дул.
Вскорости работа была закончена. Оставив алчную могилу вместе со всеми ее червями поголодать еще немного, трое друзей крадучись поспешили через мокрые поля, прочь от полуночного погоста с его надгробиями. И дрожали они крупной дрожью, и каждый, дрожа, вслух проклинал дождь. Так дошли они до того места, где спрятали приставную лестницу и фонарь. Там они принялись судить да рядить, зажечь ли фонарь или обойтись без фонаря из страха перед королевской стражей. Но в конце концов порешили, что лучше зажечь фонарь и, чего доброго, попасться в руки королевской стражи и угодить в петлю, нежели внезапно столкнуться лицом к лицу в темноте с тем, с чем, того гляди, столкнешься в полуночный час поблизости от Виселичного Древа.
По трем английским дорогам, по которым в обычное время проезд был куда как небезопасен, нынче ночью путники путешествовали свободно и беспрепятственно. А трое друзей, держась в нескольких шагах от королевского тракта, подступили к Виселичному Древу: Уилл нес фонарь, а Джо – лестницу, а Пульони – тяжелый меч, с помощью которого предстояло свершить то, что должно. Подойдя поближе, увидели они, как худо пришлось Тому-с-Большой-Дороги: мало что осталось от прежнего статного красавца, и ровным счетом ничего – от могучего и неколебимого духа; вот разве что под самой виселицей им словно бы послышалось горестное поскуливание – как если бы что-то живое томилось в клетке.
Туда и сюда, из стороны в сторону ветер швырял и раскачивал кости и душу Тома – за то, что многажды грешил он на королевском тракте противу королевских законов; и вот, отбрасывая тени, с фонарем сквозь тьму, явились, рискуя жизнью, трое друзей, коими душа Тома заручилась прежде, чем повисла в цепях. Так из семян Томовой души, что сеял он всю жизнь, выросло Виселичное Древо, на котором в свой срок созрели гроздья железных цепей; а вот из семян, которые он беззаботно разбрасывал там и тут, – где добродушную шутку, где несколько веселых слов – выросла тройственная дружба, неспособная предать его кости.
И вот трое друзей приставили лестницу к дереву, Пульони вскарабкался наверх с мечом в правой руке и, добравшись до верхней перекладины, рубанул по шее под железным ошейником, и еще раз, и еще. И вот наконец и кости, и старая куртка, и Томова душа с грохотом рухнули наземь, а мгновение спустя и голова его, что так долго несла одинокое бдение, отлетела от раскачивающейся цепи. Уилл и Джо собрали все, что упало, а Пульони проворно соскользнул вниз по приставной лестнице, и уложили они поверх лестничных перекладин жуткие останки своего друга, и поспешили прочь под проливным дождем, страшась призраков в сердце своем – и с воистину ужасной своей ношей. К двум часам ночи они вновь спустились в долину, куда не задувал пронизывающий ветер, но прошли мимо разверстой могилы прямиком на кладбище с его надгробиями, – прошли со своим фонарем, и с приставной лестницей, и с бренными костями, наваленными поверх нее, – костями, которым по-прежнему принадлежала дружба Уилла, Джо и цыгана Пульони. А тогда эти трое, укравшие у Закона подобающую и причитающуюся ему жертву, еще раз согрешили ради того, кто по-прежнему был им другом, и с помощью рычага расшатали и извлекли мраморную плиту-другую из священной усыпальницы Павла, архиепископа Алоиса и Вайанса. И достали они оттуда кости архиепископа, и унесли их, и бросили в алчную пасть свежевыкопанной могилы, и снова засыпали яму землей. А останки, уложенные поверх приставной лестницы, они переместили, пролив слезу-другую, внутрь огромного белого склепа под Крестом Христовым и задвинули мраморные плиты на место.
