Следующей заговорила оброненная кем-то незажженная спичка.
– Я дитя солнца, я враг городов, – заявила она, – в моем сердце заключено больше, нежели ведомо вам. Я сестра Этны и Стромболи
[10]; во мне таится огонь – в один прекрасный день он взовьется и запылает великолепно и мощно. Не бывать нам рабами очага, не станем мы пропитания ради приводить в действие механизмы, мы берем свою пищу там, где ее находим, в день, когда обретаем силу. В сердце моем – чудесные дети, лики их засияют ярче радуги; они заключат союз с Северным ветром, и ветер поведет их вперед; позади них и над ними все будет черным-черно, и никакой красоты не останется в мире, кроме них; и захватят они землю, и завладеют ею безраздельно, и ничто не остановит их, кроме нашего исконного врага, моря.
Тут взял слово старый разбитый чайник и молвил:
– А я – друг городов. Я восседаю в очаге среди рабов – крохотных язычков пламени, которых подкармливают углем. Когда рабы пляшут за железной решеткой, восседаю я в окружении плясунов и пою на радость господам нашим. Я слагаю песни о том, как уютна и ласкова кошка и сколь озлоблено противу нее собачье сердце, и о том, как ползает по полу младенец, и о том, как легко на душе у хозяина дома, когда мы завариваем вкусный крепкий чай; а иногда, когда в доме тепло и довольны рабы и господа, я пеняю враждебным ветрам, что рыщут по миру.
Но вот заговорил обрывок старой веревки:
– Меня сделали в обители обреченности, обреченные узники сработали мои волокна, трудясь безо всякой надежды. Посему жестокость вошла в мое сердце, и связывала я намертво – так что уже не вырваться! Чего только не доводилось мне безжалостно связывать и перевязывать на месяцы и годы; смотанная в бухту, приходила я на склады, где стояли громадные открытые ящики, и вот один из них внезапно закрывали и налагали на него мою страшную силу, словно проклятие, и, ежели доски постанывали, когда я в первый раз их обхватывала, ежели они громко поскрипывали в одинокой ночи, вспоминая о лесах, из которых вышли, я лишь сдавливала их все туже, ведь горькая бесплодная ненависть вложена в мою душу теми, кто сработал меня в обители обреченности. Не перечесть, скольких удерживала моя тюремная хватка, однако последнее, что я сделала, – это возвратила пленнику свободу. Однажды ночью лежала я без дела в темноте на полу. Все замерло на складе, даже паук спал. Ближе к полуночи отзвуки эха целой стаей взвилась внезапно над деревянными досками и закружились под крышей. Какой-то одинокий прохожий направлялся ко мне. Он шел, а душа попрекала его на ходу, и видела я, что человек этот в великом разладе с собственной душою, ведь душа все корила и язвила его, не давая роздыху.
И тут прохожий заметил меня и сказал: «Ну, хоть ты не подведешь меня». Услышав такие слова, я твердо решила про себя, что исполню в точности все, чего бы он от меня ни потребовал. А как только я приняла такое решение в своем непоколебимом сердце, он подобрал меня, встал на пустой ящик, который мне предстояло обвязать завтра, и перекинул один мой конец через темную балку, и кое-как затянул узел – ведь душа все это время неумолчно упрекала его и не оставляла в покое. Затем человек завязал на втором моем конце петлю. При виде этого душа человека разом перестала его попрекать и спешно воззвала к нему, уговаривая примириться с нею и не совершать опрометчивых поступков; но тот продолжал труд свой как ни в чем не бывало, и продел голову в петлю, и сдвинул петлю под подбородок, и душа в ужасе завизжала.
И вот человек ногой вытолкнул из-под себя ящик, и в этот самый миг я поняла, что силы моей недостанет его выдержать; но я помнила, как сказал он, что я-де его не подведу, и я вложила всю свою жестокую ярость в волокна и держалась – держалась лишь могучим напряжением воли. Душа кричала мне: «Сдайся!» – но я сказала:
«Нет; ты истерзала этого человека».
Тогда душа завопила, требуя, чтоб я выпустила балку, а я и без того уже соскальзывала, узел-то был завязан кое-как, – но я вцепилась в балку своей тюремной хваткой и повторила:
«Ты истерзала этого человека».
Чего только не наговорила мне душа второпях, но я не отвечала; и наконец душа, что докучала человеку, мне доверившемуся, отлетела и оставила его в покое. Но больше я не могла уже ничего связывать, ведь все мои волокна поистерлись и порвались, и даже мое безжалостное сердце ослабело в той борьбе. Вскорости меня выбросили сюда, на свалку. И труды мои завершились.
Все это время, пока текла на свалке беседа, нависала над прочим хламом старая лошадка-качалка. Горько сетовал деревянный скакун, приговаривая:
– Я Благдаросс. Горе мне, выброшен я за ненадобностью и лежу здесь среди всех прочих почтенных, но малых вещиц. Увы дням минувшим, и увы Великому, что был моим хозяином и моей душою: дух его ныне умалился, и знать меня не хочет, и не стремится более на поиски рыцарских приключений! Я был Буцефалом, когда он был Александром, я нес победителя до самой Индии. Вместе с ним я бросал вызов драконам, когда он был святым Георгием; я был конем Роланда в битвах за христианскую веру; случалось мне побыть и Росинантом
[11]. Я сражался на турнирах и отправлялся в дальние странствия, я встречал Одиссея, и героев, и фей. Или поздно вечером, как раз перед тем, как в детской потушат свет, хозяин мой вдруг вскакивал в седло и мы галопом неслись через всю Африку. Под покровом ночи проезжали мы тропические леса и добирались до темных стремительных рек, где тут и там повсюду блестят глаза крокодилов и дрейфует по течению гиппопотам, а из тьмы появляется вдруг загадочный корабль, и неслышно проходит мимо, и исчезает снова. Проехав через подсвеченную светлячками чащу, оказывались мы на открытой равнине и галопом мчались вперед, и разлетались от нас алые фламинго во владениях смуглых царей с золотыми коронами на головах и скипетрами в руках – цари выбегали из дворцов полюбоваться, как мы скачем мимо. Тогда я внезапно заворачивал назад, вздымая пыль всеми своими четырьмя копытами, и галопом неслись мы обратно домой, и хозяина моего укладывали спать. А на следующий день снова выезжал он на поиски приключений, и штурмовали мы магические крепости, охраняемые чарами, и в воротах сокрушали драконов, и неизменно возвращались с какой-нибудь принцессой, что прекраснее моря… Но хозяин мой возрастал телом и умалялся душою и в походы выезжал все реже. Наконец он познал власть золота и забыл про подвиги, а меня выбросили сюда, к малым сим вещицам.
Мы галопом неслись через всю Африку
А пока деревянный скакун рассказывал свою повесть, из домика на краю пустыря украдкой выбрались два мальчугана, ускользнув из-под родительского надзора, и зашагали через пустошь в поисках приключений. Один из них прихватил с собою метлу; завидев лошадку-качалку, он, не говоря ни слова, отломал от метлы рукоять и воткнул ее между подтяжками и рубашкой с левого бока. А затем вскочил в седло, и выхватил рукоять от метлы, заостренную на конце подобно копью, и воскликнул:
