Порою представал он путникам словно сон наяву: цитадель на вершине далекого холма блестела в лучах солнца, а в следующий миг набегали облака или внезапно сгущался туман; никому не удавалось полюбоваться на город подольше или подойти к нему вплотную; впрочем, однажды неким людям случилось подойти так близко, что им в лицо пахну́ло дымом жилья, просто случайный порыв ветра – не более; так вот они уверяли, будто там жгут кедровую древесину. Грезилось людям, будто живет там колдунья: пугающе-прекрасная, одиноко бродит она по стылым внутренним дворам и коридорам мраморного дворца и вот уже восемьдесят веков все поет вторую по древности песнь, которую переняла у моря, и оплакивает одиночество свое, и струятся слезы из очей ее, способных свести с ума целые армии; однако ни за что не отзовет она драконов – Каркассон защищают грозные стражи. Порою плавает она в мраморной купели, в глубинах которой струится река, или все утро напролет возлежит у края воды, неспешно обсушиваясь под солнцем, и следит, как бурливый поток баламутит пучину. Течет река сквозь пещеры земные куда дальше, нежели ведомо колдунье, и выходит на свет в колдуньиной купели, и снова ныряет под землю и устремляется к своему диковинному морю.
По осени река порою чернеет от снегов, что весна растопила в незнаемых горах; порою мимо величаво проплывают увядшие цветы горных кустарников.
А если купель багровеет от крови, колдунья знает, что в горах идет война, и однако ж ведать не ведает, где те горы.
Когда колдунья заводит песню, из темных недр бьют фонтанные струи; когда она расчесывает волосы, говорят, будто на море бушуют шторма; когда она гневается, волки, расхрабрившись, подбираются к хлевам; когда она печальна, печально море, и оба опечалены на веки вечные. Каркассон! Каркассон!
Город этот – прекраснейшее из чудес Утра; при виде него солнце издает ликующий крик; о Каркассоне рыдает Вечер, удаляясь прочь.
И поведал Арлеон о том, сколько славных опасностей поджидает на подступах к городу; а путь к нему неведом, и воистину приключение такое достойно рыцаря. И вскочили все мужи как один, и запели о величии сего подвига. А Каморак поклялся всеми богами, воздвигшими Арн, и честью своих воинов, что живым или мертвым, но побывает он в Каркассоне.
Но прорицатель поднялся и вышел из зала, стряхивая с себя крошки и расправляя складки мантии.
И рек Каморак:
– Много всего должно продумать и предусмотреть, и обо всем посовещаться, и запастись в дорогу провизией. В какой день выступим мы?
И воины хором закричали:
– Немедля!
Улыбнулся тому Каморак, ведь он их просто испытывал. А воины похватали развешанное по стенам оружие: Сикорикс и Келлерон, Аслов и Уол-Секира, Юэнот-Миронарушитель, Уольвульф Отец Войны, Тарион, Лурт Боевой Клич и многие другие. И не думали и не мечтали пауки, притаившиеся в той звенящей зале, что отныне ничто уже не потревожит их праздного покоя.
Вооружившись, дружинники построились в боевой порядок и маршем вышли из зала, а впереди всех шагал Арлеон, распевая о Каркассоне.
А жители Равнины поднялись и, насытившись, отправились обратно к хлевам своим. Не было у них нужды ни в войнах, ни в необычайных опасностях. Они и без того вели непрекращающуюся войну с голодом. Они вступали в беспощадную битву с затянувшейся засухой или суровой зимой; если в овчарню пробирались волки, это было все равно что сдать крепость; гроза обрушивалась на урожай подобно нападению из засады. Сытые и ублаготворенные, простолюдины неспешно разошлись по хлевам своим, заключив перемирие с голодом, и ночь засияла звездами.
Круглые шлемы воинов чернели на фоне звездного неба, когда поднималось войско на гребень очередного хребта, а в долинах то и дело вспыхивал на стали звездный отсвет.
Отряд следовал за Арлеоном на юг, откуда обычно долетали слухи о Каркассоне: воины шли маршем в звездном свете, арфист же с песней шагал впереди всех. А когда искатели приключений удалились от Арна настолько, что уже ни звука не доносилось до них от города и даже висячих колокольчиков не было слышно, когда свечи, до утра пылающие в верхних покоях башен уже не слали им безутешный привет, под покровом ласковой ночи, что баюкает луга и холмы, Арлеона одолела усталость и вдохновение его иссякло. Иссякло оно не сразу – постепенно он все больше сомневался, верным ли путем ведет отряд к Каркассону. То и дело он останавливался подумать и снова вспоминал дорогу; но от его несокрушимой уверенности не осталось и следа: теперь ему стоило немалого труда воскресить в памяти древние пророчества и пастушьи песни, в которых говорилось о чудесном городе. А пока он сосредоточенно проговаривал про себя песню, которую какой-то бродяга перенял у мальчишки-козопаса на нижнем склоне заокраинных южных гор, изнемог его усердствующий разум – так нисходит снег на извилистые улицы шумного ночного города и воцаряется тишина.
И остановился Арлеон, и нагнали его воины. Уже долго шли они мимо кряжистых дубов, одиноко возвышавшихся тут и там, подобно великанам, кои полной грудью вдыхают ночной воздух, прежде чем дать выход буйной ярости; теперь же отряд приблизился к опушке непроглядно-черного леса. Древесные стволы вздымались ввысь подобно гигантским колоннам в египетском чертоге, где бог в древней своей ипостаси внимал людским славословиям; верхушки дерев клонились в направлении вековечного ветра. Там-то и устроили привал, и сложили из веток костер, и, высекая искры кремнем, подпалили груду папоротника. Воины сняли доспехи и расселись вокруг огня, и встал Каморак и обратился к ним, и молвил:
– Мы выступили на войну с Судьбой, которая порешила, что не бывать мне в Каркассоне. А ежели удастся нам отвратить хотя бы одно из предначертаний Судьбы, тогда все будущее мира окажется в наших руках, а будущее, предопределенное Судьбою, будет что пересохшее русло реки, изменившей курс. Но если даже мы, непобедимые воители, не сумеем отменить одного-единственного приговора, начертанного Судьбою, тогда весь порабощенный род людской будет навечно обречен исполнять ее вздорные и мелочные веления.
И все выхватили мечи, и воздели их над головами в свете костра, и объявили войну Судьбе.
В мрачном лесу не слышно было ни звука, ни шороха.
Усталым путникам война не снится. Когда же над мерцающими полями засияло утро, из Арна в походный стан явился отряд: это горожане притащили шатры и запас провианта. И устроили воины пышный пир, а в лесу распевали птицы, и вновь пробудилось вдохновение Арлеона.
И вот воспряли воины, и последовали за Арлеоном, и вошли в лес, и двинулись маршем на юг. Немало женщин Арна обращались к ним в мыслях, наигрывая в одиночестве какую-нибудь старинную тягучую мелодию, но помыслы воинов улетали далеко вперед и уже порхали в беломраморном Каркассоне над купелью, в глубинах которой струится бурная река.
Когда же в воздухе затанцевали мотыльки и солнце поднялось к зениту, воины разбили шатры и вкусили заслуженный отдых, а затем снова пировали они и предавались рыцарским забавам, а ближе к вечеру опять двинулись маршем в путь, распевая о Каркассоне.
