Следующий раз я попал туда только через год. Я вынырнул из лондонского сумрака в ясное солнце; яркая зеленая трава и калужницы полыхали в свете дня, ручеек напевал веселую песенку. Но едва я ступил на поле, как мне вновь стало не по себе – еще сильнее прежнего: как если бы над полем нависла тень какого-то страшного будущего, и минувший год его немного приблизил.
Я рассудил про себя, что утомительная езда на велосипеде не всем на пользу: стоит остановиться на отдых, как ни с того ни с сего становится неуютно.
Чуть позже я возвращался мимо этого поля ночью, и песня ручья в тиши приманила меня поближе. И примерещилось мне, что в звездном свете холод тут пробирает до самых костей, если ты, например, ранен и не в силах отсюда выбраться.
Один мой знакомый знал историю этого края как свои пять пальцев, и я спросил у него, не происходило ли на поле в прошлом каких-нибудь значимых событий. Когда же он принялся настойчиво выспрашивать меня о причинах моего любопытства, я сказал, что поле кажется мне чрезвычайно удачным местом для театрализованного представления. Но приятель заверил меня, что ровным счетом ничего интересного там не случалось – вообще никогда.
Выходит, это в будущем, а не в прошлом с полем связана какая-то страшная беда.
В течение трех лет я время от времени заглядывал на это поле, и всякий раз оно все отчетливее предвещало недоброе; и всякий раз, как я поддавался искушению отдохнуть в прохладной зеленой траве под живописными ивами, мне становилось все неуютнее, все тревожнее. Однажды, чтобы отвлечься, я попытался замерить, с какой скоростью течет ручей, и вдруг осознал, что прикидываю, не струится ли он быстрее, чем кровь.
Я почувствовал, что сойти с ума в этом месте было бы ужасно – того гляди, голоса послышатся.
Наконец я пошел к знакомому поэту, пробудил его от грандиозных грез и рассказал ему про поле все как есть, ни о чем не умалчивая. Поэт вот уже целый год как не выбирался из Лондона; он пообещал съездить со мною поглядеть на поле и рассказать, что же такое там произойдет. Мы отправились туда в конце июля. Мостовая, воздух, дома и грязь – все запеклось и затвердело под летним солнцем, уличное движение утомленно ползло и ползло нескончаемым потоком; Сон, раскинув крыла, воспарил ввысь, и проплыл над Лондоном, и величаво прошествовал по сельской местности.
При виде поля поэт пришел в восторг: вдоль всего ручья пышными куртинами цвели цветы, и он, ликуя, спустился к рощице. На берегу поэт остановился – и разом погрустнел. Раз или два он окинул ручей удрученным взглядом, затем нагнулся и внимательно пригляделся к калужницам, сперва к одной, затем к другой, горестно кивая.
Долго стоял он там молча, и мне снова сделалось не по себе, и нахлынули недобрые предчувствия о будущем.
И спросил я:
– Что же это такое за поле?
Поэт печально покачал головой.
– Это поле битвы, – промолвил он.
День выборов
В приморском городке настал день выборов, и нимало не порадовался тому поэт, когда, проснувшись, увидел, как в окно между двумя узкими кисейными занавесочками пробиваются лучи зари. Ведь день выборов выдался на диво ясным: с улицы доносились обрывки птичьих трелей; в хрустком воздухе по-зимнему подмораживало – но яркое солнце ввело птиц в заблуждение. Поэт слышал, как шумит море, притянутое луною выше по отлогому берегу, – шумит, утаскивает по гальке и отмелям месяцы и сносит их заодно с годами на кладбище изношенных веков; он видел царственные меловые холмы, величаво глядящие на юг; видел, как городской дым плывет вверх, к их горним ликам – столб за столбом безмолвно поднимался в утреннее небо по мере того, как настырные солнечные лучи пробуждали дом за домом и хозяева растапливали камины; столб за столбом тянулись вверх к безмятежным ликам холмов, и сдавались на полдороге, и белым облаком повисали над домами; а все до единого жители городка вдруг совершенно обезумели.
Поэт поступил в высшей мере странно: он взял напрокат самый большой автомобиль во всем городке, увешал его всеми флагами, какие только сумел раздобыть, и выехал в путь, задавшись целью спасти хоть чей-нибудь рассудок. Очень скоро ему повстречался разгоряченный тип, который орал во всю глотку, что недалеко то время, когда выдвинутый им кандидат будет избран подавляющим числом голосов. Поэт притормозил рядом и предложил подвезти незнакомца в автомобиле, разукрашенном флагами.
При виде флагов на самом большом автомобиле во всем городе избиратель охотно в него уселся. И заявил, что его прямой долг – отдать свой голос той бюджетно-налоговой системе, которая сделала нас теми, кто мы есть, дабы хлеб бедняка не облагали налогом ради обогащения богатея. Или, может статься, он стремился отдать свой голос той системе протекционистской реформы, которая еще теснее свяжет нас с нашими колониями долгосрочными узами и обеспечит рабочими местами всех и каждого.
Но не к избирательному участку покатил автомобиль: промчавшись мимо, он выехал из города и по узкой, белой, петляющей дороге поднялся на самую вершину меловых холмов. Там поэт оставил машину, и выпустил недоумевающего избирателя на траву, и сам уселся на землю, подстелив плед. Избиратель долго распространялся об имперских традициях, заложенных нашими праотцами, кои должно ему поддержать своим голосом, или же о народе, угнетаемом феодальной системой, устаревшей и упаднической, которую давно пора уничтожить, а может быть, реформировать. А поэт указывал ему на крохотные кораблики, блуждающие по залитой солнцем глади морской, и на птиц далеко внизу, и на домики, стоявшие еще ниже птиц, и на струйки дыма, которым никак не дотянуться до холмов.
Поначалу избиратель, плача как дитя, требовал избирательную кабину; но спустя какое-то время подуспокоился – вот только когда до вершины холма доносилось слабое эхо одобрительных возгласов и аплодисментов, избиратель принимался яростно обличать злоупотребления радикальной партии, а может статься – я, признаться, не помню, что там рассказывал мне поэт, – превозносил ее немалые заслуги.
– Поглядите на эти творения древние и прекрасные, на меловые холмы и старинные домики, и утро, и серое море в солнечном свете, что, рокоча, омывает все берега мира. И в этом-то месте людям вздумалось сходить с ума!
А пока стоял там избиратель – за его спиной раскинулась бескрайняя Англия и к северу уходили гряда за грядой пологие холмы, а перед ним мерцало и искрилось море, слишком далеко, чтобы можно было расслышать рев волн, – проблемы, будоражившие город, внезапно показались ему не такими уж и важными. Но он все еще злился.
– Зачем вы привезли меня сюда? – повторил он.
– Потому что весь город сошел с ума, и мне было одиноко, – объяснил поэт.
И указал он избирателю на старые искривленные кусты терновника и объяснил, в какую сторону дует ветер вот уже миллионы лет, налетая с моря на заре; и рассказал о штормах, кои наведываются в гости к кораблям, и что у них за имена, и откуда они приходят, и какие течения гонят перед собою, и куда уносятся ласточки. И поведал поэт о холме, на котором сидели они, и о том, когда приходит лето, и о еще не расцветших цветах, и о разноцветных бабочках, и о нетопырях и стрижах, и о помыслах сердца человеческого.
