– Ха-ха, – рассмеялся ветер с холмов, и откликнулись ему равнинные ветра.
В башнях лихорадочно трезвонили колокола, мудрецы вчитывались в пергаменты, астрологи вопрошали звезды, и туманно пророчествовали старцы.
– Какой стремительный! – говорили юнцы.
– Какой радостный! – вторили дети.
Ночами Шепперальк спал; каждый новый день озарял его путь, и вот достиг кентавр страны аталонцев, что живут на самом краю обыденной равнины, а оттуда доскакал до легендарных земель сродни тем, в коих родился он по другую сторону мира: земли те окаймляют границу мира и сливаются с сумерками. Тут великая мысль запала в его неутомимое сердце, ибо знал он, что уже близок град Зретазула, обитель Сомбелене.
Когда вдали показался город, день был уже на исходе; впереди, по-над равниной, катились низкие облака, окрашенные в вечерние тона; кентавр галопом мчался сквозь этот золотой туман, а когда марево застлало ему глаза и он перестал различать очертания предметов, в сердце Шеппералька пробудились любовные грезы, и задумался он о слухах, что доходили до него от Сомбелене, ведь существа легендарные друг другу сродни. Жила она (по секрету рассказывал вечер нетопырю) в маленьком храме на пустынном берегу озера. Кипарисовая роща отгораживала Сомбелене от города – от Зретазулы с ее витыми лестницами и улочками. А напротив храма высилась гробница Сомбелене, ее печальный приозерный склеп с распахнутой дверью – дабы сияющая прелесть и многовековая юность Сомбелене не смущали людские души ересью о ее бессмертии; ведь божественны были лишь ее красота да ее происхождение.
Отец ее был наполовину кентавр, наполовину бог; пустынный лев и сфинкс, что приглядывает за пирамидами, произвели на свет ее мать; Сомбелене воплощала в себе тайну еще более загадочную, нежели заключена в женщине.
Красота ее была подобна сну и песне; тому сну, что единожды в жизни снится в зачарованных росах, той единственной песне, что поет городу бессмертная птица, заброшенная далеко от родных побережий бурей, разыгравшейся в Раю. Ни один рассвет в горах романтики, никакие сумерки никогда не сравнялись бы с ее красотою; светлячки не ведали ее секрета, равно как и все звезды ночные; поэты не воспевали ее, и вечер ее не разгадал; красоте той завидовало утро, а от влюбленных она была сокрыта.
Никто не сватался к Сомбелене, никто не говорил ей нежных слов.
Львы не приходили искать ее любви, ибо страшились ее мощи, а боги не смели полюбить ее, потому что знали: она обречена умереть.
Зретазула
Вот что вечер нашептал некогда нетопырю, вот какая греза проснулась в сердце Шеппералька, пока он слепо скакал сквозь туман. Внезапно под копытами его в темноте равнины разверзлась расселина посреди легендарных земель; там, угнездившись на дне, град Зретазула нежился в последних лучах вечернего солнца.
Кентавр стремительно и ловко сбежал вниз по склону в верхней части расселины, и вступил в Зретазулу через внешние врата, выходящие прямо на звезды, и вихрем промчался по узким улочкам. Сколь многие выбежали на балконы, заслышав внезапно грохот копыт; сколь многие высунулись из мерцающих окошек – обо всех о них рассказывается в древней песне. Ни на миг не задержался Шепперальк, чтобы поприветствовать жителей или ответить на вызов, звенящий с боевых башен; подобно молнии своих праотцев, пронесся он сквозь обращенные в сторону земли врата и, как Левиафан, прянувший на орла, бросился в озеро, разделяющее храм и гробницу.
Полуприкрыв глаза, он взбежал вверх по храмовым ступеням и, покуда еще не ослепила его красота Сомбелене (ведь кентавр видел ее лишь смутно, сквозь ресницы), ухватил свою избранницу за волосы и увлек прочь. Вместе со своей ношей перепрыгнул Шепперальк через бездонную пропасть, куда утекают воды озера, исчезая из памяти в провале мира, и умчал Сомбелене неведомо куда – чтобы стать ее рабом на все века, отпущенные его роду.
Трижды протрубил он по пути в серебряный рог – сокровище кентавров, хранимое исстари. То были его свадебные колокола.
Горестная история Тангобринда-ювелира
Заслышав зловещий кашель, Тангобринд-ювелир, шагавший по узкой тропинке, тут же обернулся. Он был вором, ловким и удачливым, по общему мнению, и пользовался покровительством сильных мира сего, потому что добыча его никогда не была меньше, чем яйца Мо-мо, и в течение всей жизни он крал камни лишь четырех видов: рубины, бриллианты, изумруды и сапфиры – и при всем том считался человеком порядочным. И вот один Крупный Коммерсант, который слышал, что Тангобринд – вор, которому можно доверять, пришел к нему и предложил душу своей дочери в обмен на бриллиант крупнее человеческой головы, который следовало забрать из лап идола-паука Хло-хло в храме Мунг-га-линг.
Тангобринд умастил тело маслами, выскользнул из лавки и, пробравшись окольными путями, оказался в Снарпе прежде, чем кто-либо дознался, что Тангобринда нет на месте, а меч его исчез из-под прилавка. С этого момента Тангобринд передвигался только по ночам, а днем прятался да точил лезвие своего меча, который за проворство и быстроту прозывался Мышонком. Ювелир умел передвигаться незаметно; никто не видел, как он пересекал равнины Зида, никто не видел, как он входил в Мерск или в Тлан.
Ах, как любил он сумерки! Луна, неожиданно выглянув из-за туч, могла бы выдать обычного вора, но не Тангобринда-ювелира.
Стражник лишь заметил скользнувшую мимо тень и рассмеялся: «Да это же гиена!» Как-то в городе Эг один из привратников схватил Тангобринда, но скользкое от масла тело легко вывернулось у него из рук, а удалявшиеся шаги босых ног едва можно было расслышать.
Тангобринд знал, что Крупный Коммерсант ждет его возвращения, не смыкая горящих от жадности глазок; знал, что дочь Крупного Коммерсанта сидит в своей комнате на цепи и рыдает день и ночь. Да, Тангобринд знал это. И, не будь он занят делом, он бы позволил себе посмеяться. Но дело есть дело, а бриллиант, который он жаждал добыть, все еще лежал в лапах Хло-хло, как лежал последние два миллиона лет, с тех пор, как Хло-хло создал этот мир и пожертвовал ему все, кроме драгоценного камня, называвшегося Бриллиантом Мертвеца. Бриллиант часто крали, но он обладал способностью каждый раз возвращаться в лапы идола-паука. Тангобринд знал об этом, но, будучи вором искусным, надеялся перехитрить Хло-хло, не сознавая, что ведом честолюбием и жадностью, желаниями суетными.
Как ловко он прошел мимо оврагов и расщелин Снуда! Он двигался то медленно, словно изучая почву, то приплясывал, словно танцор, на кромке обрыва. Было совсем темно, когда он приблизился к башням Тора, с которых лучники разили странников стрелами с наконечниками из слоновой кости, из опаски, что чужеземцы захотят переделать законы Тора, в сущности плохие, но не настолько, чтобы их меняли какие-то чужаки. По ночам они стреляли на звук шагов. Ах, Тангобринд, Тангобринд! Был ли когда-нибудь вор, равный тебе? Тангобринд тащил за собой два камня на двух длинных веревках, и лучники стреляли на их перестук. Похитрее оказалась ловушка, устроенная в воротах Вота, где были разбросаны изумруды. Но Тангобринд вовремя заметил золотые нити, подымающиеся от каждого камушка по городским стенам, и грузы, которые сорвались бы на него, попробуй он поднять хотя бы один изумруд. Поэтому он пошел прочь, скорбя об упущенной возможности, и наконец добрался до Тета. Здесь все жители поклонялись Хло-хло. Они пытались поверить в других богов, как учили миссионеры, но, по их мнению, другие боги, были пригодны лишь для охоты Хло-хло, который, как рассказывали, носил их нимбы на золотых крючках своего охотничьего пояса. А из Тета Тангобринд пришел в город Мунг, к храму Мунг-га-линг, и, войдя внутрь, увидел идола-паука Хло-хло, сидевшего там с Бриллиантом Мертвеца, сверкавшим в его лапах, словно полная луна – луна, способная лишить разума того, кто долго спит в ее лучах. В самом виде Бриллианта Мертвеца было нечто зловещее, к тому же он содействовал таким вещам, о которых лучше не упоминать. Лицо идола-паука было освещено отблеском рокового камня, другого света в храме не было. Несмотря на ужасающие конечности идола и омерзительное тело, лицо его казалось безмятежным.
