Она помолчала. Огонек сигареты светился в сумерках, и бумага слегка шипела, когда Милдред затягивалась. Снаружи небо затянулось густыми темными облаками. Слепые глаза спокойно смотрели в пространство между нами.
– Я ее знала, – продолжила рассказ Милдред. – Единственная женщина, которую Калисто когда-либо любил, пела в том же хоре, в котором я играла на виолончели. Однажды вечером он встречал меня после репетиции, и тогда-то они и познакомились. Так бывает. Это было до того, как у меня началось глазное заболевание, так что я видела все, что происходило между ними. Ты не представляешь. С первого намека на чувства и до тех пор, пока страсть не запустила в них свои когти и уже не осталось пути назад. И все последовавшие за этим муки. Шестеренки в некоторых механизмах нужно… В общем, все это неимоверно удручало. Он не хотел причинить боль мне. Она не хотела причинить боль своему мужу. И мне она тоже не хотела причинить боль. Ох уж все эти люди, которым не хотят причинить боль, когда плоть хочет взять свое. Если подумать, то все это действительно ужасно гнетет, потому что плоти безразлично, кому причинят боль. Плоти плевать на все. Требуется, если ты не знаешь, огромный самоконтроль, чтобы обуздать подлинную страсть. И не стоит думать, что ты становишься сильнее, если тебе это удалось. Или, возможно, ты и станешь сильнее, но вместе с тем ты окажешься высушен, сух, как лист бумаги. Ты теряешь интимность, а интимность – это кровеносный сосуд, ведущий к источнику жизни. Понимаешь, Эллинор? Некоторые люди могут жить без этого, так же, как некоторые люди могут прожить всю жизнь, занимаясь бумагами в подземных архивах или ставя печати в документах на таможне. А другие зачахнут. Калисто из тех, кто зачахнет. Без интимности, без темных комнат он умрет, как вампир при свете дня. Таков Калисто. И я тоже такая. И таков же Макс Ламас, который написал ту рукопись. И ты, может быть, тоже такова.
Я вдруг почувствовала, что ненавижу сидящую передо мной слепую женщину. Она была слишком идеальна, чтобы ее можно было вынести. Она, конечно, слепа, подумалось мне позднее, но даже собственную слепоту она как будто смогла превратить в какое-то преимущество, доведя ее, так сказать, до максимума. Милдред походила на существо из другого мира с этим ее струящимся из глаз светом, с блестящими волосами. Я не понимаю, как Калисто мог согласиться с ней развестись, подумала я снова. Никто не может захотеть отказаться от человека с таким достоинством. Огромное, ничем не пробиваемое достоинство, такое достоинство, которое никто не может сломить. Ни мужчина, ни время, никакой другой враг.
– Разве ты его не возненавидела? – спросила я. – За ложь и предательство?
– С женщинами надо быть осторожней, но мужская ложь относится к числу самых безобидных в мире вещей. Мужчины врут, чтобы защитить. Они думают, что защищают свое окружение, скрывая от него правду о своей истинной природе. И, учитывая, какова их истинная природа, их нельзя винить. Им часто присуще какое-то смутное понимание себя, которое вступает в контакт с их инстинктом защитника. Нельзя их за это ненавидеть. Ненавидеть мужчину за его ложь – то же самое, что ненавидеть скорпиона за то, что у него есть жало, или рыбу на дне моря за то, что она уродлива. Это совершенно бессмысленно, и единственный, кто рискует умереть от этой ненависти, это сам ненавидящий.
Я упорствовала:
– Но ложь есть ложь, как ни крути.
– Ради бога, избавь меня от этой твоей деревенской житейской мудрости. Раскрой глаза. В этом мире опасна не ложь во спасение. Нам нужно только верить в то, что они говорят. А вот им как раз приходится жить и мучиться. К тому же, врать не так-то просто, по крайней мере, если не хочешь превратить это в modus vivendi. Требуется хорошая память. Нужны ум и везение, и все это одновременно.
– А что было потом? С Калисто и женщиной, которую он любил?
– Я все поняла однажды вечером, после репетиции. То, чему суждено было случиться, уже читалось в их глазах, как в раскрытой книге. Я видела в них ложь и тайну. Радость, стыд, боязнь последствий. Его мучила совесть из-за меня, ее мучила совесть из-за мужа. Их начинала затягивать трясина. Я думала, как мне быть, надо ли припереть его к стенке, бросить его или проигнорировать происходящее. Ведь есть жены, которые игнорируют неверность мужей. Которые знают, что им надо просто ждать, чтобы победить. Спокойно, день за днем. Долгое ожидание, но вместе с тем уверенность, что, ожидая, они только становятся сильнее. Иногда любовница оказывается именно тем, что нужно, чтобы пара снова обрела друг друга. Мужчина становится более мужественным, женщина получает от этого радость, и искра между ними опять разгорается. В удовлетворенной семье наступает мир, а любовницу выбрасывают, как использованную промокашку. И она теряет все. Поэтому и женам, и любовницам нужно мыслить стратегически. Но мне не пришлось искать стратегии, когда Калисто влюбился, потому что эта женщина разбилась на машине. Врезалась в дерево, вот так вот просто – бах, и ее нет. Она вела машину, будучи сильно пьяной, да еще и слушала музыку на оглушительной громкости. Нашедший ее мужчина сказал, что под тем деревом все было мертво и немо, только радио грохотало вовсю, разрывая лесную тишину. По его словам, музыка разносилась на сотни метров. Думаю, это играли Gyllene tider или Europe. В общем, музыка, под которую никто не хотел бы умирать. Приехавшим на место аварии пожарным пришлось разрезать машину, чтобы извлечь тело. Кто-то сказал, что лицо и голова были разбиты всмятку, так что… а, ладно, неважно. А Калисто ничего не узнал, потому что мало кто знал об их тайне. Так что никто ему не рассказал о случившемся. В газетах об аварии написали без упоминания имен. Дни шли. Калисто бродил по дому, как бесприютный пес, а та женщина не отвечала ни на звонки, ни на эсэмэски. И вот однажды я получила отправленную нашим хором открытку. В ней сообщалось, что назначена дата похорон и мы будем на них петь. Сначала я подумала: «Чертова шлюха, я ничего не стану там играть». Второй мыслью было: «Как я скажу ему?» Я стояла, держа в руках открытку. Меня колотила дрожь. От сострадания. Да, именно так. Жизнь не всегда такова, какой кажется. Впрочем, сейчас уже все равно. Мне следовало его ненавидеть, а я чувствовала себя так, словно смотрю на казнь. Я крикнула из ванной: «Ханна Д. разбилась на машине. Наш хор будет петь на ее похоронах!» Он долго не откликался, а потом крикнул: «Вот как!» Через несколько минут хлопнула входная дверь. Наверное, он блуждал по городу. От безысходности бродил туда-сюда. А я сидела дома, у кухонного стола. Просто сидела, чистила апельсин, который потом положила на стол и так и не съела. Да и куда было Калисто идти? Ему некому было позвонить, не с кем поговорить, не у кого получить поддержку, в ее жизни он был никто. Его даже не позвали на похороны. А меня позвали. И через неделю я пошла в церковь, чтобы сыграть свою партию на виолончели. Закрытый гроб стоял у алтаря. В первых рядах сидели ближайшие родственники: ее сын и ее муж. Священник говорил и говорил, и, как всегда бывает на похоронах, кто-то дремал, кто-то плакал. Вдруг дверь церкви распахивается. Входит Калисто. Сначала просто стоит у входа. Все оборачиваются. «Что он здесь делает?» – думают они. – Уж не Калисто Рондас ли это, тот самый критик? Что он делает здесь?» А он идет по центральному проходу, пока не доходит до первого ряда. Священник молчит, и в церкви слышны только шаги Калисто. Он садится рядом с мужем и сыном Ханны Д. Люди начинают на них пялиться. Потом до них начинает доходить. Но он остается сидеть. Не обращает внимания на взгляды. На склонившиеся друг к другу головы, на всеобщее удивление. Мой муж с покрасневшими глазами просто сидит в первом ряду. Потому что он любил Ханну Д., и знает, что если кто в этой церкви и имеет право скорбеть, так это он. И во всем этом столько грязи и замешательства, но одновременно и чистоты. Люди таращатся и на меня. Это ведь меня обманули, и в этом присутствует доля стыда. Люди в церкви сложили два и два – они же не идиоты – и превратились в детективов, напавших на след. А меня охватило необычайное спокойствие. Я сидела, обхватив рукой виолончель, тепло моего тела передалось темному дереву. Я смотрела на Калисто и его пылающее лицо. И думала: «Что с нами делает жизнь?» Дирижер поднял руку. Запел хор. Я подняла смычок и заиграла. Я всегда играла так, как люди разговаривают в толпе. Без малейшей претензии быть услышанной, с единственным желанием оказаться частью чего-то большего. Но в тот раз я играла для Калисто и Ханны. Меня переполняла боль, но она словно перетекала в другое русло. Я играла ради чистой любви, хотя никогда в нее не верила, да и сейчас не верю. Едва ли я когда-то испытывала более сильное чувство, чем тогда. И хотя потом оно исчезло без следа и на его место пришло унижение, я до сих пор могу его вернуть. Я все еще способна почувствовать то, что чувствовала, сидя в церкви. Я точно помню, почему именно в тот момент я думала, что всегда любила Калисто.
