Милдред замолчала и повернула лицо к окну. Мы обе долго молчали. Потом я спросила:
– Как ты думаешь, мне удастся влюбить его в себя, по-настоящему?
Она выпрямилась.
– Эллинор, при всем моем уважении, я уверена, что Калисто в его возрасте и с его прошлым ни за что не хватит сил начать долгий и трудный путь навстречу другому человеку. Нет. Ему ни за что не хватит сил.
Милдред затушила сигарету в стоявшей на столе пепельнице.
– Ну, что ж. Моя очередь.
– А мы не можем прерваться ненадолго? Мне надо подумать.
Я направилась на кухню и поставила вариться кофе.
– Ты будешь кофе? – крикнула я Милдред.
– Нет, спасибо, – донеслось в ответ. – Но если здесь найдется открытая бутылка вина, я с удовольствием выпью бокал!
Я нашла бутылку белого в холодильнике и наполнила бокал. Кофе сварился довольно быстро, но я решила задержаться на кухне еще немного. Раньше мне не доводилось слушать, как кто-то так много рассказывает за один раз. Ощущение напоминало перегрев после бани – когда ты парился слишком долго и голова слегка одурела. Я никогда не встречала людей вроде этих. Ни таких, как Калисто, ни таких, как Милдред. Какие еще люди живут в этом заснеженном городе? Я выглянула в окно, там простиралось море, холодное, покрытое льдом, и небо, такое же холодное. Потом я пошла с бокалом в гостиную. Милдред выпила вино так, как пьют воду, – быстро, большими глотками. Она поставила бокал на журнальный столик, рыгнула и засмеялась, обнажив ряд белых ровных зубов.
– Ну, что же, Эллинор. Даже не пытайся увиливать. Я даю людям только один шанс.
– Ладно, – сказала я. – Мир потерял ту рукопись.
– Мир потерял?
– Она превратилась в дым.
– Он ее что, сжег?
– Ее сожгла я.
– Ты… что?
Милдред тряхнула волосами и недоверчиво засмеялась.
– Погоди, – сказала она. – Погоди, Эллинор. Ты сожгла рукопись. Зачем?
– Чтобы отомстить Калисто за то, что он сделал.
– Что?
– Неважно. Рукописи больше нет, и говорить больше не о чем. И я больше ничего об этом не знаю. Я соврала, чтобы узнать что-нибудь о Калисто. Извини.
Милдред наморщила лоб.
– Плохо, Эллинор. Рукопись, которую ты сожгла, была единственным экземпляром. Думаю, в настоящий момент только она и могла его спасти.
– Спасти кого?
– Макса Ламаса. Писателя.
– А что с ним случилось?
Милдред пожала плечами.
– Распад, разложение. Возраст. Утрата иллюзий. Разочарование.
– О-о-о.
– Есть книги, которые пишут для других. И есть книги, которые пишут для себя.
– Я не понимаю.
– Ну, разумеется. С чего бы тебе понимать?
Я не знала, что на это ответить, но мне и не нужно было ничего отвечать, потому что Милдред заговорила о вещах, о которых я раньше никогда не слышала. Она сказала, что из мужчин почти никто не пишет о женщинах, и уж если кто-то из них это делает, то следует это ценить, а не сжигать их творения. Еще она сказала, что многое сводится к попыткам увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И сейчас это важнейшая задача всего мира – попытаться увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И для этого нужны визионеры. Люди, которые смотрят не в прошлое, а в будущее. Именно это Ламас и проделал в «Любовниках-полиглотах». Он совершил нечто на грани возможного: выбрался из своего «я» и визуализировал нечто совершенно иное.
– А зачем он это сделал? – спросила я.
– Потому что я сказала ему, что так надо.
– А ты ему кто?
– Я его медиум, – ответила она так, словно это совершенно обычное дело.
«Неужели именно так и принято общаться в этом городе?» – подумала я. Может, это звучит здесь совершенно естественно, у моря, среди скал и под бескрайним небом. Киношному городу нужны киношные персонажи. И как раз такие вещи вполне можно себе представить сказанными в фильме.
– Его медиум, говоришь?
– Да. На нем лежало проклятье, и я пыталась избавить его от него.
– А, – сказала я. – Проклятие.
– Проблема заключалась в том, что женщина, навлекшая на него это проклятье, покончила с собой, – пояснила Милдред. – Поэтому избавиться от него трудно.
– Да, должно быть, так.
– Но я подумала, что если он напишет о ней, то ему, возможно, это удастся. Если он, так сказать, искупит свое преступление.
– А в чем его преступление?
Но тут Милдред сделала странное движение головой, как будто осознав, что разговаривает с человеком, который понятия не имеет ни о полиглотах, ни о проклятьях, ни о рукописях. Она встала, вышла в прихожую, надела сапоги и шубу. Хлопья снега за окном уже не летели. Все стихло, и только темные облака по-прежнему низко лежали за верхушками елок.
Когда Милдред уже подошла к двери, мне показалось, что она хочет что-то добавить. Она резко остановилась и повернулась ко мне, подняв вверх палец.
– И еще одно напоследок, Эллинор.
– Да?
Тут Милдред сделала нечто совершенно неожиданное. Она закрыла дверь и сделала два шага по направлению ко мне. Потом обняла меня за затылок и прижала мою голову к своей шее. Моим первым порывом было оттолкнуть ее, потому что я никогда не стояла вот так вот с женщиной.
– Успокойся, – сказала Милдред, и прижала меня к себе еще крепче.
Я чувствовала ее тепло, аромат ее теплой кожи и волос, которые пахли дорогущим маслом. Не знаю, сколько мы так простояли, такое ощущение, будто несколько минут. Наконец она отпустила меня, потом обхватила ладонями мою голову и приблизилась губами к моим губам.
– Все уладится, – прошептала она так близко, что я вдыхала выдыхаемый ею воздух. – Все уладится, но ты сейчас не можешь предугадать, как именно это произойдет.
У нее на лице появилось радостное, почти счастливое выражение.
– Ты заглядывала в будущее, что ли? – поинтересовалась я.
Милдред ничего не сказала. Вместо ответа она сняла кольцо, нащупала мою ладонь, положила его в мою руку и сжала пальцы.
– Теперь он твой, – сказала Милдред. – Но когда появится возможность выбраться отсюда, не упускай ее. Хватайся за нее, как потерпевший кораблекрушение хватается за бревно, потому что так ты спасешься.
Она рассмеялась, повернулась и вышла. Мужчина, который ее привез, вышел из машины и ждал, открыв калитку. Потом за Милдред Рондас захлопнулась дверца, и до меня донесся звук заводящегося мотора. Я стояла на месте и смотрела ей вслед. Лицо и губы у меня пылали. Глядя в окно гостиной, я видела то свое отражение, то кроны сосен, которые шевелились, освещенные последним вечерним светом, то едущую вдалеке под гору машину.
