– Разумеется, у вас есть душа, – сказал наш семейный адвокат Джузеппе Мартини. – Душа присуща людям, а не вещам.
Моя мать смотрела на него пустыми глазами, поскольку этим высказыванием он ясно продемонстрировал, как мало он понимает внутренний мир аристократии вообще и в особенности наш. Там, где душу можно отделить от вещей, упадок уже совершился. Когда лицо отделилось от черепа, остается только ждать полного исчезновения человека. Но ничего этого мы не сказали. Джузеппе Мартини – это Джузеппе Мартини, и, как говаривала бабушка, не исключено, что бриллиант можно сделать из угля, но точно не из гнейса.
Итак, летом 2012 года разбитое сердце моей бабушки в течение нескольких дней было главной новостью южноевропейской желтой прессы. Это событие повлекло за собой множество последствий, из которых самым серьезным для меня стало то, что я больше не могу ходить по улицам Рима, оставаясь неузнанной. Я не принадлежу к тому типу людей, которым может прийти в голову начать маскироваться, но и обращенное на меня вследствие скандала внимание не доставляет мне удовольствия. Поэтому я прекратила свои прогулки, прогулки, всю жизнь питавшие меня той неописуемой энергией, которая струится из римской земли и которая есть только в Риме, насколько мне известно. Я больше не слежу за сменой времен года, наблюдая за деревьями вдоль Тибра и за щурящимися в лучах первого весеннего солнца лицами посетителей баров или чувствуя наступление штиля в тесных переулках, когда августовская жара опускается на город, как раскаленный противень. Я больше не останавливаюсь посмотреть в глаза слону на площади Минервы и никогда не слушаю игру скрипача у колонн Пантеона дождливыми сентябрьскими ночами. Наше палаццо около Пантеона было продано и теперь принадлежит крупной сети отелей. В одной газете я прочитала, что отель превосходит все ожидания. Я не сумела сдержать любопытство и отправилась в центр, чтобы снова увидеть здание, построенное моей семьей, которая прожила в нем потом четыре столетия. Рано утром я села на трамвай, дошла от безлюдного Трастевере, перейдя через Тибр, до переулков, ведущих к Пантеону. Я смогла постоять у входа всего минуту-другую. Мне было слишком больно смотреть на всех этих ярко разодетых американцев, которые, несмотря на ранний час, сновали туда-сюда у двери, напоминая пузырь из жвачки, то надуваемый, то сдуваемый. Аромат нашего дома, который всегда представлял собой смесь древности, плесени и влажного мрамора – и в каком-то смысле так пахли и мы сами, – сменился резким хлорным запахом. Я представляла себе, что понадобилось уничтожить внутри палаццо, чтобы избавиться от старого запаха. Нас вычистили, проветрили и признали ненужными – разве что в качестве слабых воспоминаний об истории здания.
Я живу теперь в квартире недалеко от трамвайных путей, ведущих от Трастевере до Фьюмичино. Это маленькая двушка площадью шестьдесят пять квадратных метров на четвертом этаже десятиэтажного дома. Здесь всё по-другому. Поезда в аэропорт проходят через мой район приблизительно раз в десять минут, совсем недалеко от моего балкона, так что благодаря этому я могу видеть море лиц внутри вагонов, лиц, удивленно глядящих на наши дома. Я представляю себе, что пассажиры не могут сопоставить эти районы на окраине Рима с той картиной, которую они представляли себе, планируя путешествие и покупая билет. Им, должно быть, казалось, что Рим состоит из роскошных кварталов, где красивые улыбающиеся люди гуляют по улицам и площадям из фильмов. Рим – это то место в Европе, где барокко par excellence достигает совершенства в обрамлении языческой, маскулинной непоколебимости. Короче говоря, люди в поездах ожидают увидеть те места, где я родилась и выросла. Вместо этого они теперь видят фасады, которые свидетельствуют о том, что есть совершенно другая Италия, отталкивающая Италия, в которой измученные люди ползают, пожизненно осужденные на уродство и нужду.
Глядя со стороны, кажется, что между моей квартирой и другими квартирами в округе нет никакой разницы. Моя квартира – всего лишь кирпичик в гомогенном ряду таких же квартир, как и мое лицо, которое за годы, прожитые в этом квартале, слилось с лицами остальных женщин, живущих по соседству. Не могу сказать, что я когда-то была красива, но все же в определенные периоды мои жизни я переживала некую пору цветения, к тому же, меня окружает особая аура, не изменившая мне за эти годы. Но черты лица у меня неподвижные. Мое лицо остается неизменным в эмоциональные моменты. Ему не хватает эластичности, которая придала бы ему мягкости, оно напоминает заасфальтированную поверхность или сухую ветку. Такие лица скверно стареют, потому что вдруг случается нечто, разрушающее их, несмотря ни на что.
В общем, со стороны моя квартира в доме у трамвайных путей идентична остальным, но зато внутри она являет собой точное отражение меня и моей истории. Моя двушка заполнена вещами из квартир у Пантеона, чье количество в момент продажи доходило до восьми, и ни одна из них не была меньше ста пятидесяти квадратных метров, а три были больше двухсот. Когда все это сбывалось с рук, количество мебели превышало все мыслимые пределы. Большую часть того, что находилось в зданиях, нужно было реализовать, так что почти все ушло на аукцион, но наш семейный адвокат проследил, чтобы хотя бы небольшая часть вещей осталась нам, и это все хранится у меня. На моих шестидесяти пяти квадратных метрах ютятся предметы обихода, рассказывающие четырехсотлетнюю историю семьи. Это и секретеры в стиле рококо, и бархатные шторы, и стулья с ножками в виде львиных лап, и шезлонги из золотистой ткани, и старые пожелтевшие шелковые туфли, и корсеты, а еще лампы с подвесками, которые напоминают застывшие слезы. На них иногда падает свет фар проходящих мимо ночных поездов. Бывает, я лежу в своей кровати шириной девяносто сантиметров и вижу эти капли слез, когда их выхватывают из темноты снопы света. Они слегка дрожат, думаю, из-за вибрации, которая ощущается во всем доме, когда рядом идет поезд. Кроме всего этого у меня есть манекены, они выглядят как собранные заново изувеченные женские тела. Моя бабушка вешала на них свои лучшие наряды, потому что считала, что одежда теряет форму на обычных вешалках. Но больше всего привлекают внимание все же зеркала, ибо зеркала очень уж очевидным образом диссонируют с маленькими помещениями. Большинство зеркал не могут стоять прямо в моей квартире, потому что потолок слишком низок для них. Я нашла для этого временное решение, расположив их под углом и поместив клинья между ними и полом. Из-за этого, лежа в постели, я вижу потолок внизу. Есть нечто зловещее в разглядывании отражения потолка снизу, хотя я и не могу сказать точно, что именно.
Каждое утро я пью крепкий черный чай в своей маленькой кухне и ем тосты из белого хлеба. Слушаю стук проходящих внизу поездов, смотрю на гостиную поверх складированной там мебели. По утрам я всегда долго принимаю душ. Долгое стояние под струями воды, текущей по телу, это единственная роскошь, которую я себе все еще могу позволить. Иногда я замечаю усики тараканов, торчащие, как антенны, из сточного отверстия. Они мне не противны. Они всегда водились там, где я жила, и я знаю, что они всего лишь поступают так же, как мы, – ищут себе место, чтобы выбраться из убожества.
Однако к делу. Через два года после того рокового лета, когда у нас в Толентино жил Макс Ламас, мне позвонил наш семейный адвокат Джузеппе Мартини. Он сообщил, что доходы, на которые я до настоящего времени жила, практически закончились, и мне придется продать еще и Толентино, если я не смогу оплачивать его содержание. Окружающая его земля была продана уже давно, сказал он, остался только дом, но и он из-за плохого состояния каждый год теряет в цене. Еще Джузеппе Мартини добавил, что он поговорил с моей находящейся в санатории матерью, и она не возражает против возможной продажи.
