Во взгляде Мартини мелькнуло удивление.
– Лукреция, – начал он. – С моей стороны было бы неправильно…
– О, бога ради, – сказала я, отступив на шаг назад. – Дело не в тебе. Это все свежий воздух. Он пробуждает в людях что-то этакое.
– Ты хочешь, чтобы я остался на ночь?
Я посмотрела на него. Какие иллюзии промелькнули у него в голове?
– Помоги мне занести в дом мои сумки, и всё.
Мартини задержался на пару секунд, потом пошел к машине. Достал из багажника мою сумку, взял дамскую сумочку, которую я оставила стоять на земле, и отнес все это к входу в дом, после чего вернулся к машине, сердито хрустя гравием под подошвами ботинок.
– Семь дней, Лукреция! – крикнул он на прощание. – Через семь дней я вернусь!
Его машина исчезла в облаке пыли. Мотор взревел и колеса пробуксовали, когда Мартини выезжал на шоссе. Потом все стихло. Я пошла к дому, достала из кармана ключ и отперла дверь. Внутри было чисто убрано, но душно. Зеркала закрывала белая ткань. Я поставила сумки на пол и открыла окна и заднюю дверь. Помещение наполнилось свежим солоноватым ароматом. Несмотря на жару, я развела огонь в камине на террасе. Принесла из чулана-прачечной подушки для садовой мебели. Потом достала ноутбук, зашла в почту и проверила, сохранился ли у меня адрес Макса Ламаса. Сохранился. Я создала новое, пустое письмо и начала писать:
«Уважаемый Макс Ламас,
К Вам обращается Лукреция Латини Орси. Полагаю, Вы меня помните».
Я не знала, что писать дальше. Как упомянуть в письме en passant
[7] беззаботно то, что случилось у нас тем летом? Наконец я продолжила:
«Прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз. Надеюсь, Ваше самочувствие улучшилось. Мне по-прежнему грустно от мысли, что Вы разбили сердце моей бабушке. Но я уверена, что и женщины из нашей семьи тоже в каком-то смысле разбили Вам сердце, это для них обычное дело».
На секунду у меня перед глазами возникла моя мать. Вот она спускается по лестнице с рукописью, кладет ее на стол передо мной и бабушкой и медленно говорит: «Посмотрите, что этот негодяй написал о нас». Было лучше ничего из этого не затрагивать, поэтому я написала:
«Что до меня, то я теперь живу одна, не имея доходов. Именно поэтому я пишу Вам. Не могли бы Вы дать мне сто тысяч евро? Они нужны мне на содержание имения в Толентино. Я прошу прощения за бесцеремонность вопроса, но не думаю, что его можно задать как-то иначе. Мне нужны сто тысяч евро, и я не могу попросить дать их мне взаймы, поскольку никакой возможности вернуть такую сумму не предвидится».
Сделав глубокий вдох, я добавила:
«Кстати, как обстоят дела с рукописью? Получилась ли из нее в конце концов книга?
С уважением,
Лукреция Латини Орси»
* * *
Ночи в Толентино долгие, теплые и темные. Слышно, как в полях стрекочут цикады, а воздух неподвижен до рассвета, когда над холмами начинает дуть слабый бриз. Было так прекрасно лежать на диване. Огонь в камине догорел, и закинутыми на подлокотники ступнями я ощущала прохладу. Впереди была долгая ночь, а звуки и запахи Толентино делали сон совершенно невозможным. «Слишком много воспоминаний, – подумала я. – Буду лежать и вспоминать, как все было тогда, если получится».
Я перевернулась на бок и посмотрела на тлеющие в камине угли. И увидела нас, такими, какими мы были тогда, тем летом, когда Макс Ламас навлек на себя проклятие и приехал к нам залечивать раны. Бабушка, мама, слуги. Я, Марко Девоти и Макс Ламас.
В детстве я не была ни красивой, ни умной, только чертовски богатой, и я не думаю, что кто-нибудь способен понять, куда такое положение вещей может завести человека. Люди, которые меня видели, обычно думали: «Какой некрасивый ребенок». И не просто некрасивый, потому что я была еще и лишена способностей, а стало быть, переставала существовать для чужих взглядов. По счастью, меня совершенно не интересовали – во всяком случае, поначалу – ни внешность, ни достижения. Мне были безразличны как невыразительные черты лица, так и прозрачная кожа и вены, которые переплетались под ней, очертаниями походя на паутину. Я могла начать вертеться перед зеркалом в гардеробной, повернуться в профиль и один за другим мысленно перечислить свои недостатки, как будто они относились к другому существу и как будто они не могли повлиять на мою жизнь больше, чем осыпающаяся стена дома, где я никогда не бывала. Короче говоря, в те времена я принадлежала к той счастливой категории девочек, которые никогда не сравнивают себя с другими, ведь их собственная ценность так же очевидна для них, как ценность слитка золота или бриллианта. В школе я вопреки отсутствию достижений имела привилегированное положение. Учителя старательно обходили тему отсутствия у меня талантов по той простой причине, что моя семья входила в число главных спонсоров всей деятельности этой монастырской школы. Всё, начиная от преподавания до вечерних богослужений, оплачивалось столь же щедро, сколь добросовестно моей бабушкой Матильдой десятого числа каждого месяца. Мальчик-министрант со счетом пробегал короткое расстояние между монастырем и палаццо Латини, где моя бабушка предлагала ему сесть в одно из мягких кресел в ее кабинете. Пока она, выводя изящные цифры, выписывала чек, кто-нибудь из слуг приносил на подносе стакан лимонада. Своеобразие бабушкиного почерка объяснялось перьевой ручкой, которую она медленно макала в бронзовую чернильницу, а потом подносила к бумаге, чтобы с неизменно удовлетворенным видом триумфатора вывести буквы, как художник наносит краски на полотно. Мальчик забирал чек, на котором еще не высохли чернила, сбегал вниз по мраморным лестницам палаццо Латини и несся дальше по узкой Виа-деи-Семинари к Пьяцца-делла-Ротонда. Я в этот момент могла стоять у одного из окон высотой в человеческий рост и смотреть ему вслед, вероятно, с кривой улыбкой на губах.
Потом во время регулярных бесед между учителями и моей семьей касательно меня всегда констатировалось, что лучшие плоды созревают медленно, что уголь и бриллиант в принципе одно и то же, просто у бриллианта ушло больше времени на то, чтобы развить свои особенности, – на это мой отец, математик, ссылался в течение всего моего детства так, будто это великая истина. Он всегда думал, что я, несмотря на мои оценки, обладаю многообещающим математическим талантом.
– Как говорится, – изрекал отец, кивая сам себе, – лучшие плоды созревают медленно.
Мой отец. Мой отец, который с отсутствующим видом сидел в кресле и писал свои формулы на листках бумаги – на любых попадавшихся ему листках бумаги, – а когда его собственные листки заканчивались, начинал писать на всем, что находилось на расстоянии вытянутой руки. Это могли быть счета или обратная сторона акварели, которую нарисовала и оставила сохнуть на одном из журнальных столиков моя мама, или мои тетрадки, которые я оставляла то тут, то там. В результате я иногда обнаруживала в своих тетрадях по математике длинные сложные уравнения, далеко выходящие за рамки знаний моего учителя. Я всегда гордилась этим, потому что мой учитель, бывало, излучал уверенность в том, что у детей из аристократических семей наблюдается что-то вроде врожденной умственной заторможенности. Папины заметки в моих блокнотах были моим способом взять реванш и решительно продемонстрировать, что по крайней мере половина моего в остальном, возможно, дегенеративного хромосомного набора может похвастаться острым интеллектом.
