– Опять ты стоишь и смотришься в зеркало? – сказала однажды бабушка.
– Нет, я не смотрюсь в зеркало, – ответил слуга.
– А что же ты делаешь?
– Я ищу в себе то, что, как мне кажется, я потерял, – был ответ.
Второй считал, что зеркала опасны, потому что они входят в число вещей, в которых обитают демоны. Когда человек встает перед зеркалом, он открывается своему отражению, и тогда демон может воспользоваться случаем и проникнуть в этого человека. Потом демон взращивает в нем худшие из свойств западного мира: эгоизм и зацикленность на себе. И после этого человек медленно, но верно движется к болезненной гибели, за которую ответственен только он сам. Как ржавчина разъедает железо, так и самолюбование разрушает душу, сказал этот слуга. Интересно, какие книги он прочел, чтобы изречь такое.
Третий слуга на все смотрел с политической точки зрения. Он считал, что зеркала – это шпионы. И говорил, что во всех обществах существуют оценивающие инстанции, и нигде они не развиты так сильно, как в богатых странах, где людей как раз и научили рассматривать самих себя. Именно зеркала и представляли собой такую оценивающую инстанцию и не являлись чем-то, что нужно было навязывать людям, которые добровольно и даже с энтузиазмом подвергали себя этому ограничивающему контролю. Люди несколько раз в день измеряли себя перед этой оценивающей инстанцией. Появлялись перед ними преданно, добровольно и зачастую даже с удовольствием. Когда же человек не чувствовал радости от встречи с отражением – а ее почти никто не чувствует, – он не сдавался, а начинал разрабатывать план действий, как стать ровно таким, каким его ожидают видеть.
– Достаточно, стало быть, повсюду установить зеркала, чтобы люди держали себя под контролем, – говорил наш слуга, – потому что никто не бывает так строг к человеку, как его собственный взгляд.
Слуги обсуждали между собой эти теории. И хотя они никогда не могли сойтись во мнениях об истинной природе зеркал, их могла объединить, по крайней мере, убежденность в потенциальном вреде таковых, поэтому каждое лето они на несколько дней закрывали их простынями. Бабушка сухо смеялась над этим, она, вероятно, считала это совершенно лишним. Зато сама я, должна признаться, напротив, чувствовала в эти дни, как некое неожиданное спокойствие разливается по дому.
И все же мне никогда не нравилась эта троица бабушкиных слуг. Выражаясь точнее, я остро их невзлюбила. С самого детства я была тем человеком, на котором им проще всего было выместить свои разочарования моей бабушкой (у моей матери рано начали проявляться признаки психологической неустойчивости, так что к ней старались никогда не приближаться). Я помню, например, как слуги во время моего купания в ванне скребли меня щеткой, которую, по их словам, они купили в отделе парфюмерии в «Ринашенте», но на самом деле это, наверное, была щетка, предназначенная для чистки картофеля. Из-за этого я в детстве ненавидела принимать ванну, и мне до сих пор довольно сложно отделить ощущение прикосновения горячей воды к коже от ощущения, что мою кожу сдирают теркой. После таких купаний я становилась ярко-красной, но когда я жаловалась бабушке, слуги говорили ей, что у меня просто очень чувствительная белая кожа, и именно поэтому так важно, чтобы она была совершенно чистой. Выхлопные газы в Риме, по их словам, проникали под кожу и откладывались в порах. Они потом повторяли это по-испански, как будто это должно было что-то прояснить: ”Detrás del cebo, doña Matilde, la suciedad se mete detrás del cebo en la piel de la niña”. Бабушка задумчиво кивала и в конце концов отвечала, что слуги, пожалуй, правы. Красивая, белая и чувствительная, но идеальная кожа была признаком избранности и класса. Если такую кожу испортить, это может ухудшить перспективы любой женщины. Мне надо просто потерпеть, говорила бабушка и в утешение добавляла, что и ей в детстве приходилось терпеть, и в ее случае все ведь сложилось хорошо.
– Следите за тем, чтобы она была помыта как следует, – распоряжалась она напоследок и уходила, и тогда слуги смотрели на меня со злорадством.
Я помню первый день в школе. Меня провожала бабушка, кожа у меня горела, туго заплетенная косичка кнутом свисала на спину, и платье обтягивало талию. Перед выходом из палаццо Латини бабушка несколько раз обрызгала меня своим одеколоном – сейчас, по прошествии всех этих лет, я подозреваю, что это было что-то вроде Madame Rochas или Rive Gauche. В общем, в свой первый школьный день я источала сухой и терпкий аромат престарелой дворянки, и мои остроязычные одноклассницы не упустили случая обсудить это у меня за спиной, когда они знали, что я это слышу. Мы с бабушкой шли по Виа-деи-Семинари и дальше через площадь. У Пантеона бабушка вдруг остановилась и дотронулась до моего плеча.
– Лукреция. Я должна тебе кое-что сказать, прежде чем в твоей жизни начнется этот важный день.
Она смотрела на меня сквозь толстые очки, которые она носила в то время. Ее волосы, как всегда, были уложены в жесткую и неподвижную прическу, которую не мог потревожить ветер, довольно теплый в тот день, но с намеком на пришедшую в Рим осень.
– Вот что, – сказала бабушка, опускаясь передо мной на корточки, сжав колени. – Сегодня ты начнешь учиться в школе, и это означает, что тебя попробуют обучить массе вещей, которые считаются важными. Из некоторых ты потом извлечешь пользу, из некоторых нет. Что-то ты будешь понимать, а что-то не сможешь понять никогда, сколько ни старайся. И уж лучше знать это с самого начала. Честно говоря, я не думаю, что ты…
Тут бабушка замолчала и окинула меня обеспокоенным взглядом.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я. – Ты думаешь, что я не смогу учиться, как другие дети?
– Конечно, сможешь. Но я, к примеру, сомневаюсь, что ты унаследовала талант своего отца к математике. Или дедушкину способность усваивать немецкую грамматику. Ты должна быть готова к худшему, Лукреция.
– А что худшее? – дрожащим голосом уточнила я.
Бабушка кашлянула и ответила:
– Хуже всего будет, если ты унаследовала способности своей мамы. То есть, скажем так…
Она поискала подходящее определение, шевеля губами, словно слова вертелись у нее на языке, но она могла произнести их только наполовину. Потом она пристально посмотрела мне в глаза и решительно закончила:
– Это означает, к сожалению, полное отсутствие способностей.
Бабушка встала, выпрямила спину, огляделась, как будто беспокоилась, не мог ли кто-нибудь на площади нас подслушать.
– В общем, я хочу сказать, Лукреция, – добавила бабушка, расправляя складки на юбке, – что тебе не стоит тратить энергию на естественные науки. Это не стоит трудов. Сосредоточься на языках.
Мы пошли дальше по улочке, огибающей Пантеон, и дошли до школы. Прямо перед ней находился бар Sant’Eustachios. Бабушка села за столик и заказала бокал просекко. Пока официант ставил его перед ней, она обняла меня.
– Помни, что я тебе сказала. И ничего не рассказывай своему отцу он нашем разговоре. И ни в коем случае – своей матери!
