– Это очень красивое издание, вышедшее ограниченным тиражом, – пояснил хозяин магазина. – Это такие книги, цена на которые совершенно не имеет значения.
В тишине, повисшей в магазинчике, папа слышал только бабушкино дыхание. Когда она вдыхала, из ее груди доносилось легкое посвистывание, а потом выдыхаемый воздух слегка шевелил волосы у него на голове.
– Извините, – сказала бабушка, – мне надо ненадолго отлучиться в банк. Я скоро вернусь.
В тот вечер в доме моего папы разразился самый страшный скандал. Книги были развернуты и рядком лежали во всей своей красе на кухонном столе. Рядом стоял дедушка, и лицо его было почти таким же красным, как обложки книг.
– Ты с ума сошла, женщина? – кричал он. – Вконец разум потеряла?
– Ты хочешь, чтобы твой сын вырос таким же неудачником, как ты сам? – парировала бабушка.
– Ты вроде никогда не жаловалась, что тебе чего-то не хватает, с тех пор как вышла за меня.
– Только благодаря моему умению считать каждый грош, – со злостью ответила бабушка.
– На пощечину нарываешься! – замахнулся дедушка на бабушку.
– Только попробуй меня ударить, – холодно сказала бабушка с поднятым указательным пальцем, – и ты больше никогда не сможешь спокойно спать в этом доме.
Дедушка опустил руку. Потом и сам он опустился на стул и остался сидеть, потирая лоб рукой.
– Нам столько всего нужно, – пробормотал он. – Нам столько всего нужно, Камилла, а ты покупаешь книги. Мы могли бы купить что-то, что принесло бы нам радость.
– Может быть, именно это я и сделала.
– Жизнь повсюду одинакова, неужели ты не понимаешь? В Риме, в Кассино, в Милане – везде одно и то же дерьмо. И везде есть притеснители и те, кто хочет получить все лучшее. И с чего ты взяла, что с помощью нескольких книг твой сын не столкнется с ними? Ведь нам самим это так и не удалось.
Несколько дней спустя папа пришел из школы и застал бабушку сидящей на кухне с первым томом, лежащим раскрытым перед ней. В доме пахло чистотой, и на столе в вазе стоял желтый цветок, видимо, купленный в тот же день бабушкой. Сама она зачесала волосы назад и завязала узлом на затылке.
– Хорошая книга? – поинтересовался папа, ставя на пол школьный портфель.
Он на всю жизнь запомнил выражение ужаса на бабушкином лице, когда она оторвала взгляд от книги.
– Думаю, мне уже поздно пытаться стать культурной, – сказала она, кашлянув. – Я никогда не училась книжному языку, и теперь все просто смешивается в голове. Твой отец прав. Нельзя научить старую корову танцевать в балете.
Все папино детство книги простояли в книжном шкафу в квартирке в Кассино. Годами они стояли там в полном одиночестве, и пыль тщательно стиралась с их нетронутых корешков и непрочитанных страниц. Они как будто наблюдали за маленькой семьей. Поглядывали сверху на них, когда те ели, когда смотрели телевизор, когда ругались, дремали и старели.
– Когда я умру, ты унаследуешь Пруста, – сказала бабушка папе, постарев. – Ты должен прочитать все семь томов и разглядеть в них ту красоту, о которой говорил книготорговец. Я хочу, чтобы ты увидел ее за меня и твоего отца. И не вздумай сдаться, пока не увидишь ее.
Поняв, что не осилит Пруста, бабушка переключилась на телевизор, который стал для нее воплощением связи с цивилизованным миром и надежды на образование. Она начала смотреть передачи о литературе, искусстве и музыке, и ей приходилось смотреть эти передачи, сидя на стуле на кухне, потому что ее муж хотел смотреть совсем другие передачи на большом телевизоре в гостиной. Бабушка записывала в блокнот то, что она понимала, и потом рассказывала моему отцу, который вскоре научился не задавать вопросов о разрозненных фразах, которыми бабушка описывала направления в искусстве, растерянно листая блокнот вперед и назад.
– Если ты встретишь образованных людей из Рима, внимательно наблюдай за тем, как они себя ведут, – говорила она. – Что они носят, что едят и о чем говорят.
И, да, конечно, отец мечтал о Риме, но едва ли об образовании и искусстве, скорее об ищущих удовольствий иностранках, которые, как он слышал, туда съезжаются. По слухам, они гуляли по улицам и переулкам столицы подобно белым лошадям в ослином стаде. Жаждущие любви и скандально легко одетые. С помощью своей матери мой отец записался в университет, и они вместе упаковали его вещи. Отец нашел съемную комнату на окраине Рима, и каждые выходные приезжал в Кассино с сумкой, полной книг и грязного белья. Но никаких авантюрных историй с незнакомыми иностранками у папы не получилось. Всего через несколько дней после начала первого семестра в университете он безумно влюбился в мою мать, Клаудию Латини Орси. Ее по ошибке записали на тот же курс, что и отца, и ее тонкая шея с пушащимися на затылке волосами с первого же дня учебы вызывала у него вожделение, и так продолжалось несколько месяцев. Отец и сам считал, что это невероятно. Он раньше представлял себе совершенно другие вещи, но теперь ощущал содрогание по всему телу, просто разглядывая женскую шею и затылок. Затылок к тому же был темным и абсолютно итальянским, и черные волосы, похожие на металлическую стружку в магнитном поле, вились до лопаток. Кроме того, взгляд владелицы затылка совсем не был похож на лукавые взоры скандинавок на Пьяцца Навона. Глаза моей матери уже тогда были усталыми и равнодушными, покрытые какой-то пеленой, определить которую папа не мог и предполагал, что это внутренняя уверенность, занавес, скрывающий сокровища, которые предстоит обнаружить.
Спустя три месяца отец и мать решили, что они любят друг друга, поженятся и проживут счастливую жизнь в Риме. Бабушка эту идею, естественно, отмела, но ее муж прислал свое благословение из Мексики. Он счел, что нашу кровь пора разбавить, и папа годился для этого не хуже прочих.
– Ты можешь жениться, – сказала бабушка Камилла моему папе, когда он рассказал ей о Клаудии Латини и предстоящей свадьбе. – А я приеду после того, как вы поженитесь. Тогда я познакомлюсь с невесткой и заключу ее в объятья, как собственную дочь. Что до празднеств в компании дворянства в Риме, то это не для нас с твоим отцом. Мы только выставим себя на посмешище.
Прошло шесть лет после свадьбы моих родителей, прежде чем мать отца добралась до Рима. Мне тогда исполнилось шесть лет, и разумеется, никогда даже речи не шло о том, что Камилла когда-нибудь заключит мою мать в объятия, как свою дочь. Моя мать не из тех, кого заключают в объятия, как дочь. Даже моя бабушка, ее собственная мать, не пошла бы на такое. Камилла Агостини приехала из Кассино поездом и провела у нас ровно четыре часа. За эти четыре часа он успела обойти в обществе моей мамы и бабушки десятикомнатные апартаменты в палаццо Латино, в которых тогда жили мои родители. Еще она побывала в апартаментах наверху, где жила бабушка, и осмотрела все портреты предков за четыреста лет. Познакомилась с бабушкиными слугами, угостилась тефтельками в томатном соусе. Увидела купол Пантеона из окна бабушкиной ванной комнаты и посидела под цветущими деревьями на террасе у мамы и папы. Еще Камилла Агостини поняла, что ее сын боготворит свою жену, а та относится к нему как к болвану, как к неотесанному южанину. Сейчас, по прошествии лет я могу представить себе, каким безжалостно-несправедливым, должно быть, показался ей в тот момент мир. А она ведь так боролась за то, чтобы сын выбрался из провинции и трясины невежества.
