– Что вам наплели слуги? – поинтересовалась я.
Он ответил, что, когда моя бабушка умрет, это будет конец для меня и моей матери. Все рухнет, и мы останемся без палаццо, слуг и дома в Толентино.
– Вы ведь знаете, что семья живет в долг? – спросил Марко. – И когда Матильда умрет, займы закончатся. Тогда вам придется продать все, чем вы владеете. Слуги говорят, что ваша бабушка – как краска, покрывающая прогнивший кусок дерева. Бывает такая краска, которая способна удержать целый дом, но, когда она сотрется, все обрушится.
– Не понимаю, что вы хотите сказать. Вы как будто не можете четко произнести слова.
Марко Девоти наклонился ко мне.
– И до того, как все рассыплется, – прошептал он, – я бы очень хотел побыть с тобой. Наедине. Ты и я. У тебя в комнате перед зеркалом.
– За это тебе придется побороться чуть больше.
– Не надо никому бороться, – возразил Марко Девоти. – Когда вы окажетесь в дерьме вместе с остальным человечеством, это будет уже не то. Понимаешь? Пойдем.
– Ты шутишь? Ты правда думаешь, что так все и делается?
– Пойдем, – повторил Марко.
Я медленно встала и взяла его за руку, потому что в ситуации, как ни крути, было что-то привлекательное. Может быть, мое любопытство было связано с его дефектом дикции. Насколько уверенным в себе может быть мужчина с таким явным недостатком? Но Марко был полон веры в себя, я видела это, пока мы поднимались по лестнице в мою комнату. (Думаю, это связано с матерями. Благодаря им сыновья чувствуют себя королями, независимо от того, кем они являются на самом деле.) Марко Девоти запер дверь, когда мы вошли в комнату, и уселся на один из стульев, оставив меня стоять посреди комнаты. Вдруг все изменилось, и его самоуверенность испарилась. То есть, вера в свои силы завела его сюда, но на большее ее не хватило. И в этот момент и моя собственная уверенность растаяла, и у меня в животе образовался комок, когда я увидела, как неловко пытается Марко зажечь дрожащими пальцами сигарету. Было очевидно, что обычно он не курит, потому что, затянувшись, он закашлялся и уронил ее.
– Думаю, мне лучше спуститься к остальным, – сказала я.
– Погоди, – остановил меня Марко и поднял сигарету. – Погоди.
Я колебалась.
– Погоди немного, – повторил он.
Докурив сигарету и затушив окурок в пепельнице, Марко встал и начал аккуратно расстегивать пуговицы на моей блузке. Он выглядел очень сосредоточенным, и капли пота выступили у него на лбу. Педантичность, с которой он расстегивал, снимал и складывал мою одежду воспринималась бы как нормальная у глубокого старика или человека, который посвятил всю жизнь собиранию марок либо описанию крылышек бабочек. Но не у такого, как Марко Девоти, самопровозглашенного революционера, который пытался подстрекать слуг к бунту против бабушки.
– Это комично, – сказала я.
Марко Девоти не обратил внимания на мою фразу и начал развязывать шнурки на ботинках, которые он потом аккуратно поставил у стены, по-прежнему не глядя мне в глаза.
– Ты застенчивый.
Ничего не отвечая, он расстегнул на мне еще и бюстгальтер, потом повесил его вместе с остальной одеждой на спинку стула.
– Ты обращаешься со мной, как с куском мяса, – возмутилась я.
– Прямо сейчас я обращаюсь с тобой, как с фарфоровой вазой.
– Ты ни за что не справишься, – сказала я. – Ты напуган до смерти. Это ведь очень явно ощущается.
Что мне и самой страшно до смерти, я предпочла не упоминать. Марко присел у меня за спиной, расстегнул молнию на юбке и повесил ее на спинку стула так же аккуратно, как все остальное. Я стояла перед ним обнаженная, и он медленно повернул меня лицом к зеркалу. Я смотрела в пол, потому что мне никогда не нравилось мое отражение. Но Марко поднес палец к моему подбородку и приподнял мне голову. Я увидела в зеркале угловатые плечи, кожу с воспалениями по всему телу и непослушные волосы. Марко положил руки мне на плечи, потом провел ладонями вниз по рукам и дальше по бедрам. Он встал на колени у меня за спиной и проделал вещи, которые невозможно себе представить в исполнении человека, который до этого дрожал от страха. Поначалу было хорошо – во всяком случае вполне приемлемо, – но когда он разошелся всерьез, ситуация начала перерастать в нечто совершенно иное. Я уже не раз пыталась описать то, что тогда произошло, но это невозможно рассказать спокойно и разумно. Для этого необходимо что-то вроде иррационального и исключительно редкого состояния, как тогда. И это возможно только за закрытой и опечатанной дверью. Я легко могу открывать душу, это часть писательства, но я, к сожалению, не могу пригласить даже самого уважаемого читателя к себе в спальню. (Но я могу сказать, что он, с его прыщами и веснушчатой спиной, шептал: «Puta puta puta, te voy a partir en dos», и я ответила, что предпочла бы этого не понимать, на что он возразил, что я, конечно же, понимаю, ведь такое понятно всем, даже тем, кто не знает испанского, потому что входит в своего рода грязный праязык сексуальных отношений.)
Ну, бог с ним. Через несколько минут я поднялась и повернулась к нему. Марко уселся в кресло, скрестив ноги. Я уставилась на него, а он уставился на меня. В комнате было жарко и в воздухе стоял запах секса. Я открыла окно. Марко Девоти встал, пошел в ванную и принес бумагу.
– Не рассказывай Ламасу, – сказал он. – А то он ушлет меня отсюда.
Марко аккуратно вытер меня и потом отвел в душ. Он мыл меня медленно и осторожно, как фарфоровую вазу, о которой он упоминал в начале разговора. После он принес лежавшую на стуле одежду и одел меня, вещь за вещью. Наконец я оказалась перед ним, снова одетая, как будто ни одна вещь с меня не снималась. Марко вернулся в кресло и закурил, держа сигарету пальцами, которые больше не дрожали.
– Я всегда мечтал поиметь кого-нибудь из твоего класса вот так, – сообщил он без единой запинки и заикания. – Должен сказать, это превзошло все мои ожидания.
Мы встречались в моей комнате еще несколько дней, и все всегда происходило перед большим зеркалом. Иногда мы погружались в своего рода транс, который мог продолжаться несколько часов, и все это время мы не отводили взгляд от нашего отражения. Мы очень редко смотрели друг другу прямо в глаза. Иногда мы оба закрывали глаза на несколько минут, как будто партнер или комната сама по себе не имели никакого значения. По прошествии времени я иногда задаюсь вопросом, не эти ли моменты были самыми яркими и лучше всего мне запомнившимися.
Однажды утром Макс Ламас неодобрительно оглядел нас за завтраком, и в тот же вечер сообщил, что больше не нуждается в помощнике. Марко Девоти мог ехать домой. Казалось, Девоти ждал этого момента, как будто знал, что это случится, потому что на следующий день он без возражений собрал сумку, и один из слуг вывел из гаража автомобиль. Мы все стояли в дверях и смотрели на Марко. Прежде чем он сел в машину, он обернулся, помахал мне рукой, и я заметила, что его мизинец согнут чуть больше остальных пальцев, как будто его было трудно выпрямить до конца. Когда наши взгляды встретились, я поняла о Марко Девоти одну вещь. Я поняла, несмотря на свой юный возраст и явную неопытность в отношении мужчин, что Марко Девоти относится к числу людей, которые, так сказать, не умеют любить, не любя. Я поняла, стоя там, что за дни, проведенные у нас, он приобрел рану. Эта мысль воодушевляла. Во всяком случае, пока я не увидела, как машина исчезает за облаком пыли. Пока пыль медленно оседала на дорогу, меня начало грызть беспокойство. Я подумала, что Марко Девоти может принадлежать к типу мужчин, с которыми женщина никогда не сможет быть по-настоящему вместе. Они в совершенстве владеют языком тела, но никогда не смогли бы говорить на нем с всего одним человеком. Такие мужчины являются одновременно бичом и загадкой для женского пола. И идя в тот вечер спать, я точно знала: Марко Девоти будет куда более глубокой раной для меня, чем я могу надеяться когда-либо стать для него.
