– Вы должны знать одну вещь, Клаудиа Латини, – сказал Макс, делая шаг в ее сторону. – В жизни каждой женщины наступает момент, когда она цветет в последний раз. Пройдя через всю борьбу, проведя все битвы, родив детей, сделав все возможное, чтобы полюбить, и оглядываясь назад на прожитую жизнь, женщина расцветает в последний раз. И она цветет так, что все, что имеет отношение к плоти, становится совершенно неважным.
– Макс Ламас пишет мой портрет, – вставила бабушка. – Книгу.
– Книгу? – переспросила мама. – О тебе? И о чем же в ней говорится?
Она посмотрела на Макса. Он улыбнулся в ответ:
– Если писатель уже знает, о чем будет говориться в книге, когда он ее пишет, ему не нужно ее писать. Тогда хватит и виньетки.
Пару мгновений моя мать простояла молча. Она смотрела на Макса Ламаса так, как обычно смотрит на людей, когда пытается создать глубокое представление о человеке. Когда она это делает, она больше похожа не на того, кто вглядывается в зеркало души, а на опытного торговца рыбой, который по мутному взгляду рыбины пытается определить, как давно она умерла.
– Я хочу прочитать то, что вы написали, – заявила она. – Будьте добры, принесите рукопись. Я подожду здесь.
Она снова села в кресло, глядя прямо перед собой пустыми глазами. Макс Ламас покачал головой.
– Вижу, вы привыкли к тому, что ваши желания выполняются. Но когда речь идет о моей рукописи, решать мне. En mi hambre mando yo. Своим голодом распоряжаюсь я.
Моя мать несколько секунд смотрела на него невидящим взглядом. Потом встала и пошла к двери.
– Мне нужно подышать свежим воздухом, – пояснила она.
Макс Ламас сел на диван рядом с бабушкой. Она вытащила из кармана носовой платок и вытерла Максу лоб. Они смотрели друг на друга, и оба качали головами. Мне показалось, что бабушка прошептала: «В конце концов, все будет хорошо» или «В конце концов, с ней все будет хорошо», я не расслышала точно. Вдруг на пороге снова появилась мама и прервала их перешептывание.
– Я признаю, что перешла границу. И прошу прощения.
Макс растерянно посмотрел на нее, потом на бабушку.
– Вы принимаете мои извинения? Я неправильно оценила ситуацию. Я слишком много времени провела в санатории. Слишком много часов в обществе моего друга с коробками, потому что одним летом в санатории, кроме нас, больше никого не осталось. Надеюсь, вы сможете меня простить. Через несколько часов я уеду назад, только мне надо немного передохнуть.
– Но ты ведь останешься на ужин? – спросила бабушка.
– Разумеется, я останусь на ужин, – ответила мама с теплой улыбкой. – Будь добра, попроси кого-нибудь приготовить для меня комнату. И пусть кто-нибудь проводит сотрудников санатория до гостиницы в Толентино.
Она сняла туфли и закинула ноги на подлокотник. Через мгновение она уже спала. И когда моя мать в тот день заснула, все обитатели Толентино вздохнули с облегчением. Мы встали с наших диванов и кресел, а слуги расправили все оставшиеся на обивке складки и распахнули двери, впустив в дом приятный ветерок. Бассейн снова зажурчал, санитаров из Мондрагона отвезли в поселок. Бабушка и Макс Ламас ушли наверх, чтобы поспать во время сиесты, и так же поступила и я. Слуги были единственными, кто не успокоился, когда весь дом решил отдохнуть. Они судорожно наводили порядок, и один из них опустился на колени и начал отчаянно отчищать пятно, оставленное на полу гостиной пеплом с сигареты моей матери. Проходя мимо, я услышала, как он бормочет:
– Творится какое-то безумие. Какое-то полное, полное безумие.
В четыре часа мы все снова собрались внизу в гостиной, и слуги принесли поднос с кофе на колотом льду и взбитыми сливками.
– Ты больше не пытаешься скрыть свои пятна? – нежно обратилась бабушка к маме.
– Пытаюсь, но не могу найти свой крем. Должно быть, он выпал из сумки, когда я выходила из машины.
– Я могу пойти и поискать его, – предложил Макс.
– Я не хочу никого затруднять, – сонно ответила мама. – Я схожу сама.
Она встала, но вдруг схватилась за лоб, как будто у нее закружилась голова.
– Я схожу, – сказал Макс и поднялся. – Сидите здесь, я скоро приду.
Он, напевая, пошел во двор. Но как только за ним закрылась дверь, моя мать встала, подошла к ней и заперла.
– Не смейте открывать, пока я не разрешу, – отрезала она, повернувшись к нам. Потом обратилась к слугам: – И вы тоже. Если откроете дверь этому клоуну, уедете в Рим ближайшим поездом. Идите сядьте.
Слуги молча кивнули и направились к одному из диванов.
– А теперь все делайте то, что я скажу, – продолжала моя мать. – Лукреция, поднимись в комнату Ламаса и принеси рукопись. А я посижу здесь с Матильдой.
Я колебалась. Прочитать рукопись означало вторгнуться в личное пространство. С другой стороны, если Ламас действительно написал то, о чем говорил, то ничего страшного не произойдет. Это всего лишь рукопись. Вероятнее всего, нашпигованная объяснениями в любви к Матильде, и, кроме скуки во время чтения, никакого вреда она причинить не сможет. Моя мать уедет наутро, и Ламас простит ее, как только справится со своим тщеславием. Я поднялась по лестнице и открыла дверь его комнаты. На письменном столе стояла печатная машинка, и рядом с ней лежала аккуратная стопка бумаги. Взяв ее, я вернулась вниз.
– Ну, что ж, – сказала мама, когда я принесла рукопись. – Почитаем.
В этот момент раздался стук Макса Ламаса в дверь.
– Эй! – крикнул он из-за двери. – Я не нашел никакого крема. Вы мне откроете?
– Клаудиа, пожалуйста, – попросила Матильда, заломив руки. – Неужели ты не понимаешь, что я люблю его?
Моя мать улыбнулась ей, и несмотря на пятна на лице, улыбка выглядела совершенно здоровой и могла убедить кого угодно в том, что мы поступаем совершенно правильно. Мы сели за стол. Сначала моя мать, следом бабушка, и рядом я. Макс Ламас стоял за окном, смотрел на нас и в отчаянье умолял слуг открыть дверь. Но слуги сидели неподвижно на диване, как приказала моя мать, и смотрели прямо перед собой.
Была четверть пятого, когда мы приступили к чтению «Любовников-полиглотов».
Одно я поняла сразу, как только мы начали читать: писатели – самые эгоистичные существа в мире, и по сравнению с ними все папарацци на свете – просто нежные фиалки. Когда писатель остается один в своей комнате, он пишет не то, что должен, а то, что хочет. И если внешне он кажется воплощением дружелюбия, то в глубине души у него могут гнездиться черти. Нельзя по внешним проявлениям судить о том, что у человека внутри. Макс Ламас приехал к нам, жил в нашем доме, ел нашу еду, дышал нашим воздухом и, более чем вероятно, делил с Матильдой постель. Как овца, как послушный пес, он наблюдал за нами и подчинялся нашим правилам. А потом каждый вечер поднимался в свою комнату и закрывал за собой дверь.
