Люди втелевизоре тем временем вернулись встудию иобсуждают увиденное. Что-то было хорошо, ачто-то непроизвело впечатления. Так можно продержаться еще сотни лет, пока все картины неистлеют ине забудутся, ну, вовсяком случае, истлеют изабудутся концептуальные кучки щебенки икартонные коробки сразмазанными поним комками жира. Вот ведущий заводит речь овосприятии ио том, каксмотреть другими глазами. Какбудто он там ради этого. Еще сорок лет назад напарах посовременному искусству мне попадались философские иквазифилософские тексты овосприятии исознании инепроложенных связях вмозгу, сналетом морализаторства, снекоторым дзеноподобным удивлением перед обыденностью. Уже тогда наднашей жизнью нависал этот смутно-буддийский вектор: искусство какупражнение наумение видеть, абстрагироваться. Посмотри, насколько обыденные вещи насамом деле странные. Что такое цвет, что такое форма, что такое отсутствие формы, что такое искусство? Сначала все это казалось новым, потом стало заметно, насколько все это нам было навязано, насколько политически ангажировано, доневозможности левацки-гуманистично; это должно было стать критическим взглядом наобщество, нокритика допускалась только содной стороны. Безтекста искусство более несуществовало, большинство современных произведений искусства можно было понять, только располагая достаточными данными обиографии илиже намерениях художника. Навыставках было необойтись безразъяснительных текстов, какбудто это очки, безкоторых рассмотреть картину впринципе невозможно; вэтих-то табличках ибыло самое главное, асами работы– дополнение, приложение, послед. Ивляпаться вовсе это можно было очень надолго, еще намного лет после окончания учебы. Ксчастью, существовало идругое искусство, другие музеи, скартинами Средних веков, Возрождения, золотого века нидерландской живописи, который Эмми так любила, что ради него специально приехала вГолландию,– нооднажды искусство старое иновое встретились, ина этом все закончилось, я прекрасно помню, где икогда это случилось. Я помню, когда искусство перестало дляменя существовать. Помню, когда искусство умерло. Было это вечером накануне дня святого Николая, в2008году, вРейксмузеуме, куда я пришел, чтобы посмотреть на«Ради всего Святого»
[5], оправленный бриллиантами череп работы Дэмиена Хёрста, авернее, сделанный поего заказу. Платиновый череп, покрытый более чем восемью тысячами мелких бриллиантов содним крупным посередине лба; этот крупный бриллиант окружен венком изменее крупных, какслепой, нопри этом помпезно украшенный третий глаз. Хёрст уже имел подмоченную репутацию, после того какпредставил насуд публики серию аквариумов, вкоторых вформалине плавали мертвые животные, ив адрес усыпанного бриллиантами черепа раздавались теже претензии, что инасчет более ранних его работ: это банально, это вульгарное злоупотребление, это вообще можно назвать искусством? Арт-объект «Ради всего Святого» сначала выставлялся вЛондоне, потом приехал вРейксмузеум, вэтом тоже было нечто спорное: зачем вдруг размещать такое хайповое современное произведение рядом спейзажами, сценами измещанской жизни истрелковыми отрядами старых мастеров? Ниодна газета непрошла мимо, вгороде глаза повсюду натыкались наплакат сослепительным, впрямом смысле слова, черепом наполностью черном фоне: радостно скалящимся, соткрытым ртом икрепкими зубами; задним числом он кажется своеобразным эмодзи, посланным нам избудущего, он знает гораздо больше нас, ноине думает делиться снами этим знанием.
Рейксмузеум вто время переживал растянувшийся нагоды ремонт, работало только одно крыло, куда перенесли все шедевры. Вцентре этого крыла выставили череп Хёрста, вмаленьком, специально дляэтого случая построенном зале ввиде черного куба, куда пускали небольше десяти человек одновременно. Ради этой экспозиции музей работал ив вечерние часы; кто-то рассказал, что вовремя ужина там спокойнее всего, ия решил пойти вканун Дня святого Николая, рассчитывая, что тогда народу будет еще меньше, втакой вечер вмузей отправятся только туристы ибездетные. Поуказателям я прошел вовременный Зал славы, там были собраны все суперхиты старой школы, меньшие поразмеру, чем «Ночной дозор»: «Еврейская невеста», «Синдики», «Женщина, читающая письмо», «Молочница». Позалу был проложен извилистый маршрут, издвух рядов столбиков, соединенных между собой черными лентами. Вдоль лент выстроилось человек пятьдесят, желающих посмотреть наэкспонат. Вконце маршрута стояла тетенька вформе, время отвремени запускавшая понесколько человек сквозь сумрачную арку, закоторой находилась абсолютно черная дыра, подобная входу впреисподнюю. После получаса ожидания вочереди меня тоже пропустили. Зааркой начинался коридор снесколькими резкими поворотами, специально устроенными длятого, чтобы никапли дневного света непросочилось всвятая святых; именно такое ощущение уменя ибыло: что я проникаю внедра табернакля
[6]. Поцентру темного пространства встеклянном кубе начерном постаменте, науровне глаз ребенка, стоял ярко освещенный, покрытый бриллиантами слепок человеческого черепа. Намного меньше, чем нарасклеенных повсему городу плакатах, да ив принципе совсем другой: более ослепительный, сверкающий ивовсе нечерно-белый: грани бриллиантов вспыхивали розовым иголубым.
Арт-объект оказался гораздо более агрессивным, чем я ожидал; наплакатах он выглядел так, что его почти хотелось погладить, сприкрытыми глазами, выложенными десятками мелких алмазов, какхолмики, покоторым хочется провести большими пальцами; новблизи стало видно, что это впадины, которые вовсе незакрыты, каждая глазница зияла дырой, какбудто там было что-то, что смотрело натебя изнутри. Вкупе сбодрой усмешкой вэтом «взгляде» черепа было что-то дерзкое: он бросал нам вызов имоментально разбивал нас впух ипрах, словно мы, зрители, неиграли ровно никакой роли вего существовании. Я помню зрителей, вместе скоторыми оказался ввыставочном кубе, ипомню чувство, что презрение черепа было оправданным. Помню мужчину рядом, который сказал: отэтого Хёрста можно ожидать чего угодно, он акулу заспиртовал. Это небыли слова отсердца, он нехотел поделиться сокружающими тем, что он знает, он хотел дать понять, что знает ичто он нехуже других. Потому что проакулу знали все. Одна женщина присела перед черепом накорточки ивнимательно его рассматривала, медленно поворачивая голову изстороны всторону. Какая красота, шептала она, какая красота, ноиу нее эти слова шли неот сердца, вних заключалось скорее несуждение, астремление– стремление кискусству какк источнику привычных ипонятных эстетических переживаний. Новы обратились непо адресу, здесь никто недержится привычного, здесь насмехаются надвашими упорядоченными представлениями обискусстве, ноне безобидным дружелюбным способом, который можно загнать врамки руководств ирецензий, невграницах самого искусства. Процесс зашел слишком далеко.
Вконечном счете эффект, производимый бриллиантовым черепом внутри зала, был неглавным. Настоящее потрясение произошло еще раньше, когда я стоял вовременном Зале славы впромежутке между черными лентами иждал, пока меня пустят всвятилище черепа, тем временем скользя взглядом покартинам. «Еврейская невеста», «Синдики», «Письмо», «Молочница»– шедевры великих мастеров оказались вдруг внекоем предбаннике. Они там висели недля того, чтобы их рассматривали, изучали, восторгались ими; нет, они висели там длятого, чтобы развлечь завернутую втри раза очередь, они висели там дляукрашения передней и, деградировав досредства скоротать время, производили жалкое впечатление. Периодически продвигаясь вперед, я смотрел наних сбоку, и, наверное, виной тому было освещение: налаке имазках шедевров я видел мельчайшие отблески, ивсе это придавало картинам что-то откитча, словно я смотрел настарательно списанную копию, ккоторой, позадумке исполнителя, дляусиления эффекта добавлены огоньки, словно это изображения, которым место накрышке коробки спеченьем.
