Харри деМейстер– это тот, укоторого еще был промышленный ангар вЗападном портовом районе Амстердама?
[11]
Именно, иделать изнего Восточный портовый район я тоже небуду. Иты, конечно, сразу думаешь, аможноли так, небудетли уменя потом из-за этого проблем суполномоченными органами иадвокатами ивсе такое, учитывая, сколько всего мне еще предстоит рассказать.
Да, я действительно чутьне…
Носмотри, трюк втом, что пишуя, какты уже, наверное, понял, избудущего. Поэтому я время отвремени напускаю постапокалиптического тумана, роботов там всяких.
А, вот как. Ипоэтому все впорядке? Из-за того, что ты мысленно перемещаешься вбудущее?
Нет, я насамом деле там, говорюже тебе, вэтом-то весь итрюк. Я пишу это вбудущем, вмузее-гостиной одного большого города, надкоторым только что прошел дождичек… Нигосударство, ниадвокаты несмогут меня здесь найти, аЛеннокс болен, иу меня куча времени, так что я спокойно могу описать все, что произошло сДе Мейстером.
Окей… Его труп незалили бетоном ине выкинули вРейн, он сменил имя наБонзо. Вот что нам пока известно.
Аостальное ты скоро тоже узнаешь. Смотритель музея, он представился, нояне расслышал, какего зовут, ставит сейчас передо мной чашку кофе. Настоящего, редкость понынешним временам, надо будет спросить, где он его берет. Смотри, вот сейчас опять было указание накакое-то неопределенное будущее. Надо будет унего, кстати, еще спросить, ждетли он отменя платы, обэтом мы как-то совсем недоговорились. Так начем я остановился? Мы всегда называли его пофамилии.
Кого?
Кого-кого, ДеМейстера, конечно, оком еще мы все это время говорим? Он проявлял мало интереса кпробуждающимся студенткам, какбудто он был выше всего этого, носреди других товарищей подилдо-столу, после того какони вычислили, чем мы сЛенноксом занимаемся поутрам, шахматная сетка, которую мы, кактрафарет, наложили наобщежитие, скоро стала всеобщим достоянием. Удивительно, насколько быстро они, неумея играть вшахматы, освоили буквенно-цифровые комбинации, обозначающие конкретные окна. Вообще-то мы сЛенноксом судовольствием оставилибы это общежитие вместе совсем, что происходило заего окнами, себе, нополучилось по-другому, вероятно потому, что мы слишком гордились своим открытием.
Узнав обовсем, остальные парни уже через несколько дней разбирались внаших фаворитках нехуже нашего, инадоже, вих соглядатайском азарте оказалось куда меньше бравады, чем можно было представить. Никто, вобщем-то, непытался смаковать детали, сидя задилдо-столом, никто небахвалился ине гоготал, стоя уокна. Случалось иногда, что кто-нибудь восклицал: ятрахну ее, трахну!– особенно когда вкадре появлялась E5, тадевушка спокачивающимися бедрами, которую я увидел первой, ноподобные выходки тутже пресекались товарищами, которые рассудительно-насмешливо выражали сомнения ввозможности практического осуществления этих восторженных намерений. То, что мы видели, внушало некоторое благоговение, страх наряду сосмирением, потому что все это было так близко итак далеко одновременно. Внаших взглядах иногда появлялась мечтательность, словно имы, каки сами девушки нашахматной доске, только что проснулись иеще нестряхнули ссебясон.
Нокакимибы мечтательными нибыли наши настроения, подними всегда таилось влечение, просыпавшееся снемым первозданным криком, когда мы насамом деле что-то видели, что-то более серьезное, чем девушка вфутболке ис голыми ногами; например, если девушки ходили покомнате сголой грудью, илиснимали халат перед платяным шкафом, так что было видно лобок, илинаклонялись, чтобы поднять спола одежду. Один раз мы видели, какB5 одевается вприсутствии парня, который стоя курил уокна водних трусах. Этот парень вызвал столько негодования внаших кругах (его нужно убить, это однозначно; как? тут мнения расходились, новсе соглашались водном: чтобы долго иникакого наркоза), что мне насекунду показалось, что он видит ислышит наше возмущение: вовсяком случае, он внезапно замер, ночерез несколько мгновений опять курил какни вчем небывало; иврядли слышал наш презрительный смех, поднявшийся, когда он запустил руку втрусы, чтобы почесать яйца. Мы еще два раза видели, какон подходит кокну, опять ссигаретой, опять всвоих белых труселях, икаждый раз приветствовали его скандированием: за-го-ра-жи-ва-ешь, козел! за-го-ра-жи-ва-ешь, козел!– потому что из-за него было плохо видно, какB5 одевается.
Ноподобные взрывы, каку футбольных фанатов, были редкостью. Обычно мы наблюдали запроисходящим вотносительной тишине. Узкие окна, какмагниты, притягивали нас ксебе, утро заутром, имы стояли поодному-двое наокно, такое узкое, что приходилось прижиматься друг кдругу илизаглядывать через плечо; иногда кто-то отходил, итогда его место занимал другой, водиннадцать часов хождения побольшей части заканчивались: почти все студентки кэтому времени уже вставали. Схемы шахматной доски висели теперь укаждого окна накаждом этаже здания.
Иногда я стоской вспоминал те дни, когда общежитие принадлежало мне одному, еще дотого, какЛеннокс применил кнему систему записи шахматных ходов, когда вид изокна существовал только дляменя ипотому был гораздо более размытым, так какне был вписан нив какую классификацию.
Втот год сомной случилась первая любовь, она была недолгой, всего три месяца,– когда я пришел вархив, все какраз только что закончилось. Время действия моей первой любви– холодная осень, иеслибы мне предложили ее изобразить накартине (недевушку, алюбовь), то получиласьбы целая серия сбледными телами втемных комнатах, нопри этом нужно былобы сделать так, чтобы картины трепетали, чтобы передать чудо возбуждения. Секс был больше нас самих, снашей взаимодоброжелательной неуклюжестью. Ноэта доброжелательность была необходимым этапом, она была началом, затем ее могло сменить стремительно ликующее возбуждение истать навремя всепримиряющим ивсепроникающим. Потом возвращалась неуклюжесть, деревянная доброжелательность иготовность уступать. Я познакомился сней вприемной муниципальной службы занятости, мы разговорились (она взяла почитать половину моего «Фолкскранта»
[12]), апообщавшись поочереди сконсультантом– я ее подождал,– мы пошли что-нибудь выпить. Унас была куча времени, чтобы выйти заего пределы, вто идеальное иидеалистическое пространство, куда охотно, аможет, ивынужденно попадают молодые любовники; поскольку мы оба были безработные, мы могли валяться впостели днями напролет, пока нестемнеет,– тогда мы выбегали издома вмагазин купить чего-нибудь изеды. Конечно, вэтом небыло ничего нового, номы провели друг длядруга инициацию напороге этого мира, мира регулярного секса спостоянным партнером, мира своих слов исловечек, мира, медленно оседающего впостоянно возвращающееся возбуждение, вжелание, которое можно сразуже удовлетворить. Всегда взатемненных комнатах, эти два тела, стройные, даже слегка тощие, одетые удивительно невзрачно, какеслибы кним еще непришло осознание, какое возбуждение они способны вызывать: словно накатывающее наваждение, одержимость, внушенная извне,– апочемубы инет? Если она действительно накатывала откуда-то извне, то ей было все сложнее попадать внутрь. Казалось, мы слишком быстро охладели друг кдругу, нодело тут было нев снижении градуса страсти, автом, что нам почти неочем было говорить, когда мы снова облачались водежду; иэто настроение перекинулось ина те моменты, когда одежды нанас небыло. Унее, конечноже, было имя: ее звали Линеке.
