Какой-то ты дерганый, говорит Леннокс, куда-то опаздываешь?
Да, кматери, чуть непроговариваюсья. Едва успеваю прикусить язык.
Мы выруливаем спарковки, едем погороду, то накольцевую, то скольцевой, мимо многоэтажек, пустующих офисных зданий, потом посбегающим внизину шоссе; это все еще тоже самое утро, нокажется, что тянется какой-то бесконечный день. Аможет, уже иза полдень, я уже давно потерял понимание того, какдолго мы уже впути; мерный звук работающего мотора словно гипнотизирует ивводит влегкий транс, навевая даже, наверное, ощущение покоя. Пополосе справа отнас проносятся шеренги грузовиков безводителей, натех полосах, где едем мы, беспилотников нетак много, ажиотаж прошел, после того каксамоуправляемые машины второго поколения стали попадать подпоезд исъезжать вводу– ходили слухи, что из-за багов совместимости бортовых подпрограмм они стали подвержены депрессиям. Я рассказываю обэтом Ленноксу, он улыбается иговорит, что всегда подозревал, что производители сами распространяют эти слухи, потому что ошибка впрограммной строке, случайно породившая такие человеческие эмоции, какстрах инеуверенность всебе, звучит гораздо более романтично, чем банально несправляющиеся сосвоей задачей сенсоры, апока все отвлеклись, упроизводителей появилось время эти сенсоры доработать. Машины, которые вчем-то люди, говорюя, мы еще вдетстве такие хотели. Мы еще вдетстве такие видели, поправляет меня Леннокс, помнишь, умашин было лицо, наверняка сам видел. Да, конечно, говорюя, вот «Фольксваген-жук» сего наивно-удивленным лицом, илите автомобили схромированной решеткой наподобие челюсти, какбудто они ездят соскаленными зубами, вних чувствовалась какая-то агрессия. Да, кивает Леннокс, да, те автомобили состальными решетками. Он называет марки исерии, которые мне нио чем неговорят: машины меня никогда особо неинтересовали, вот поэтому я исижу вкресле рядом сводителем всю свою жизнь. «Вкресле рядом сводительским»– так можно былобы назвать мою автобиографию, только название-то дурацкое. Шестьдесят, семьдесят лет назад этобы еще прокатило, асейчас уже все, номне нравится, что мы сЛенноксом так хорошо беседуем, вот так вдруг; хорошо втом числе потому, что говорим мы тихо, несмотря наурчание мотора, мы неперекрикиваем его гул, наши голоса помещаются прямо внем, мы всеравно понимаем друг друга безтруда, ненапрягая связки. Говорить, ненапрягая связки,– это одна изсамых приятных вещей, которые только могут быть, это можно сделать одной изжизненных целей, вэтом есть даже что-то буддистское, правда, квазибуддистское, западно-буддистское, ну ипусть. Если подумать, сейчас мы разговариваем впервый раз смомента отъезда, иясебя чувствую совершенно непринужденно. Что мне, впринципе, онем известно? Я спрашиваю, кем работал его отец.
Мой отец? Амстердам-Север, своя парикмахерская.
Прямо вАмстердаме, ничего себе. Так ты там родился?
Леннокс кивает. Жили мы вкомнатах прямо надней. Называлась «Стриж».
Стриж?
Отслова «стричь». Тот, кто стрижет,– «стриж». Отец любил всякие головоломки, шарады иигру слов. Со«стрижом» получилось неочень удачно, приходилось всем объяснять. Полрайона думало, что это унас фамилия такая. Сын парикмахера Стрижа– так меня все называли. Отец видел вэтом бесплатную рекламу. Главное, чтобы отебе говорили. Вуглу салона был такой люк, куда скидывали все состриженные волосы. Каждую субботу– тут Леннокс повышает голос, какбудто сейчас вдруг потребовалось перекричать мотор,– я должен был помогать отцу. Сестру незаставляли, аменя да. Может быть, потому что салон был мужской. Илипотому, что отец нехотел, чтобы клиенты пялились намою сестру взеркало. Ты ее никогда невидел, ноона была красавица. Да исейчас, наверное, красавица. Аможет, отец хотел передать мне парикмахерскую, когда я вырасту; ну, если так, то ничего унего невышло. Так вот, посубботам мне нужно было мягкой шваброй сметать волосы влюк. Он открывался припомощи прикрепленной кстене цепи. Ивот туда, втемноту, нужно было их смести. Там, внизу, было темно, вообще ничего неразглядеть, анаклоняться надлюком я боялся: так ипровалиться недолго. Я тогда еще совсем маленькийбыл.
Сколько тебе было?
Шесть, семь, типа того. Маленький, короче. Люк был страшный. Инепонятно, куда потом девались все эти волосы. Досих пор этого незнаю. Может, заними кто-то приезжал игде-то сзадней стороны дома была дверь, ведущая втот подвал, или, может, специальная волосовозка приезжала заними раз вкакое-то время икак-то отсасывала их оттуда? Сколько было места вподвале, я тоже незнаю. Может, там скапливались волосы целых поколений жителей Севера, инижние слои потихоньку распадались, там были волосы давно умерших мужчин. Когда однажды мне пришло вголову, что влюк попадали волосы одних итехже людей, мне стало интересно, пытаютсяли они друг друга найти; чего только я непридумывал проэти волосы. Апотом я прочитал в«Дональд Даке» олунатиках истал бояться засыпать, стал бояться случайно прийти восне клюку, потянуть зацепь иупасть внего, ябы тогда свалился наэту волосяную кучу, вроде мягкую ипружинистую, нона самом деле жесткую иколючую, сэтим тошнотворным, хоть ислабоуловимым запахом старых волос, иябы проваливался все ниже, слой заслоем, досамого дна, изадохнулсябы отмужских волос ворту игорле. Вот ведь черт… вот ведь черт, этот гребаныйлюк…
Леннокс продолжает тихо бормотать всоседнем кресле.
Я ибез того, произноситон, оглядываясь наменя, ненавидел эту парикмахерскую. Блин, мне оней досих пор кошмары снятся.
Я смотрю наего волосы. Тонкие, средней длины, доворотника, изрядно поседевшие. Сам себе волосы подравниваешь?
Нет, впарикмахерскую хожу. Самую простую. Безлюка. Вроде ничего, главное– неначать думать обэтих волосах. Вот ведь жопа этот люк. Досих пор мне снится. Вот даже сегодня, кровать была мягкая. Утебя тоже мягкая? Какна волосах сплю. Понятное дело, нормально поспать неполучится. Стоит наконец-то заснуть, кактутже просыпаешься оттого, что неможешь дышать. Твою мать.
Интересно, что ему сегодня утром сказала кровать? Но, может, он бывалый путешественник изнает, что нужно отключить, перед тем какложиться спать, чтобы никому нераскрывать информацию опродолжительности сна исодержимом кишечника. Я знаю, окаком люке он говорит, вРейссене упарикмахера матери тоже был такой. Она иногда брала меня ссобой, наверное, учительница болела, непомню. Парикмахер умел показывать фокусы, это меня настораживало, ведь фокусы– это светское занятие идаже, может быть, определенного рода обман, верующие реформатской церкви непоказывают фокусов. Он делал трюки слентой изорта имячиками.
Унашего парикмахера тоже был такой люк, говорюя. Я раньше думал, что изволос, которые туда попадают, делают парики.
Ага, ииз мусора, который наполу.
Обэтом я вдетстве как-то незадумывался. Может, эти волосы сначала мыли.
Леннокс делает вид, что его тошнит. Вот блин, говоритон. Моютих, блин, отпаривают. Представь, что будет, если такой подвал загорится. Запах паленых волос.
Ага, соглашаюсья, нодумать обэтом нехочу. Уменя сразу включаются ассоциации схолокостом. Мать считала, что тем евреям, которых убивали вгазовых камерах, тоже уготован ад; пологике веры, ккоторой она вернулась, иначе ибыть немогло. Отец вернулся вместе сней, носоглашался сней нево всем ине доконца. Тебе некажется, что эти люди засвою жизнь итак натерпелись?– возмущалсяон. Он много читал овойне, вкаком-то смысле это была лучшая пора его жизни. Когда война началась, ему было шестнадцать, эти годы были длянего формирующими, искучать вту пору ему неприходилось. Он скрывался, ион выжил.
