Идет дождь, мы едем помокрым задним планам старых картин, какбудто мир– это музей, где наверхнем этаже прорвало трубу. Сейчасбы я сидел рядом сматерью вее уголке общей гостиной, рядом сгоспожой Блейдсхап– Чистая Радость игоспожой Вромсхоп– Благочестивая Надежда
[18], иябы взял мать заруку, ионабы мне улыбнулась, благодарно иблагосклонно, мать идитя водном лице, иябы улыбнулся ей вответ иподумал просебя: вот откуда я произошел, вот откуда уменя есть все то, что уменя есть, изее генов истрахов, вот кто меня учил иот кого я перенял все то, отчего мне теперь надо избавляться. Хоть мы иутверждаем, что человек– это чистый лист, еще дотого, какя научился держать карандаш, мой лист уже был исчиркан иискалякан иматерью, иотцом, каждый постарался по-своему, сосвоим набором генов. Красивым этот рисунок неназовешь, да ив принципе крайне маловероятно, чтобы изкаляк ималяк получилось прекрасное, гармоничное изображение, вероятность примерно такаяже, какеслибы обезьяна случайно набрала полное собрание сочинений Шекспира, хаотично стуча поклавишам печатной машинки.
Иябы листал вместе сней книгу «Ворсхотен настарых открытках» иподольше останавливалсябы натой открытке, где видно дом, вкотором она родилась. Напротяжении лет можно было отслеживать ее регресс потому, какона реагировала наэту фотографию. Я всегда сначала показывал надругой дом: вот тут ты родилась? Нет, нет! (Ивзгляд приэтом: какты вообще мог такое подумать?!)– «А, вот тут? Да! Да! Носо временем ее возмущение становилось все сдержаннее итише, пока непревратилось впочти незаметное покачивание головой; ав узнавании оставалось все меньше радости, оно выродилось сначала восторожный кивок, пока затем ион неисчез, иказалось, что она просто смотрит набумагу, накоторой напечатана фотография, ане насамо изображение итерпеливо ждет, пока книжку неуберут изее поля зрения.
Вот кее памяти ябы хотел подключиться, чтобы посмотреть, что там еще осталось, уничтоженыли только тропки между ячейками, илисамо содержание тоже пропало, увидеть, каквыглядели ее воспоминания овойне, которые всплывали вдруг, нов слова она их облечь немогла. Икакая информация сохранилась унее вголове обомне, какой образ меня унее остался, загораютсяли там досих пор злобные огоньки подтабличками НЕОКОНЧИЛ ШКОЛУ иНЕРЯШЛИВО ОДЕВАЕТСЯ.
Одним изпоследних пропал ее критический взгляд. Каждый раз, когда я прощался сней вее уголке рядом сдамами Чистая Радость иБлагочестивая Надежда, она пробегалась помне взглядом. Она почти ине говорила-то уже, нооднажды протянула вперед свою дрожащую руку ипроскрипела: неряшливо! Я проследил заее взглядом иувидел, что один конец моего шарфа свисает доколен, авторой еле дотягивается долоктя. Втаком виде наулицу выходить, конечноже, нельзя. Пока я поправлял шарф, она смотрела наменя одобрительно, ясным взглядом, полным осознанности иудовлетворения, взглядом, вырвавшимся изцарства деменции вее голове. Стой среды я всегда следил затем, чтобы ковремени прощания вмоей одежде была какая-то погрешность. Досередины лета я специально брал ссобой шарф, когда ехал кней, чтобы, одеваясь, как-нибудь странно его повязать, иликриво, иличтобы узел был слишком слабый, нов какой-то момент она перестала наэто реагировать, имне пришлось вносить всвой гардероб более существенные изъяны. Много месяцев подряд прекрасно срабатывал трюк снадеванием куртки наизнанку. Нет, нет!– кричала мать, упрямо мотая головой. Вконце концов я представал перед ней ввывернутом наизнанку пиджаке инезастегнутой рубашке, снезавязанными шнурками, спущенными допола штанами игалстуком, повязанным наголову,– ладно, несовсем так, конечно, прогалстук это я завернул. Когда ик таким выкрутасам она стала относиться совершенно нормально, я решил, что эксперимент можно завершать, втом числе из-за реакции окружающих. Медперсоналу-то было всеравно, они понимали, чего я добиваюсь, новот случайно пришедшие родственники других проживающих кидали порой удивленные взгляды, аоднажды я ктомуже услышал, какгоспожа Чистая Радость, которая была еще вочень неплохой форме, спрашивает угоспожи Благочестивая Надежда, почему этот молодой человек постоянно раздевается перед матерью; мне нехотелось попасть ванналы таким, пусть даже эти анналы итак скоро закроются навсегда. Мне хватало господина Стемердинка, который каждый раз, когдая, поцеловав мать напрощание, проходил мимо него, пихал меня своим острым локтем подбок ивыкрикивал сзаговорщицким видом: старый развратник! Я всегда вежливо останавливался иждал, пока он совершит свой маневр, после того какодин раз я слишком быстро прошел мимо ион чуть невыпал изкресла, пнув локтем воздух.
Втом, что последним способом поддержать контакт сматерью оказалась одежда, была ирония– нет, неирония, закономерность. Это была одна изтех вещей, ради которых она, какоказывается, жила: следить затем, чтобы ее сын идочь выходили издома прилично одетыми, защищенными нетолько отплохой погоды, нои, главное, отсоседских пересудов. Ее дети недолжны были навлекать нанее позор, идаже ненанее саму, ана ячейку общества, членами которой мы все являлись иза которую она несла ответственность вплане одежды: насемью. Что соседи скажут?– настоящими богами моей матери были соседи. Господь нанебе судит человека уже после смерти, иэто тоже несамая приятная перспектива, нососеди опаснее: они тоже видят все, носудят приэтом сразуже.
Какже она разозлилась, когда я бросил школу, неполучив аттестат! Ине потому, что беспокоилась замое будущее; было нарушено ее настоящее– какона поведает обэтом внешнему миру, что подумают те, кто вэтом внешнем мире живет (амир этот начинался очень близко, сразуже поту сторону общей ссоседями стены, нет, еще ближе, этот мир засел вней самой), что они подумают оней? Приэтом вмешаться она немогла, власти надо мной унее никакой небыло. Она немогла контролировать свой собственный мир, свою собственную ограниченность, свой собственный страх; никто ей недиктовал, какнадо, какже тогда она сама могла диктовать другим? Ивот вэтих стенах мне пришлось расти. Amor fati
[19], нужно хотеть прожить свою жизнь еще раз, ивот это все;я, конечно, читал Ницше ина этих абзацах вдумчиво кивал идумал: да, ябы тоже хотел, я готов, несмотря нина что, ноправда втом, что я низа что насвете несогласилсябы еще раз пройти через все эти страдания, да, это было очень благополучное время, мы должны быть благодарными, нояне могу, я немогу заставить себя почувствовать благодарность ипрожить эту жизнь еще раз, еще раз вырасти вэтой семье; яхочу родиться всемье сматерью, откоторой вкусно пахнет икоторая незастывает каждый раз, прежде чем что-либо сделать,– я знаю, какэто, я исам это чувствую, я это унаследовал, ощущение такое, что утебя подкожей тоненькая прослойка воды, которая чуть что превращается влед. Тебе сэтим несправиться, ты хочешь, чтобы все прекратилось, чтобы время остановилось икто-то пришел исказал тебе, что делать дальше, какбудет дальше, нотак каквремя застыть неможет, застываешь тысам.
