Заедой проживающим помогали идругие волонтеры: энергичные женщины изцеркви, апозже роботы-сиделки, нопоследние популярностью непользовались. Уних было больше терпения, чем унянечек, волонтеров именя, иболее продвинутая мелкая моторика, ноони, судя повсему, были слишком страшные илислишком непохожие налюдей. Они годились только длятого, чтобы их гладить иликидать вних шариками илимячиками– тем изпроживающих, укоторых была мало-мальская сила вруках. Витоге роботы только немного ездили туда-сюда вовремя еды, чтобы поднимать спола оброненную еду иливыскользнувшие изрук столовые приборы. Их они споласкивали ипривозили обратно. Вконце концов жильцы стали специально ронять приборы, им нравилось наблюдать затем, какроботы скользят пополу туда-сюда краковине иобратно сножами, вилками иложками, им это ненаскучивало, каки роботам, вэтом плане жильцы ироботы друг друга стоили. Задним числом кажется, что эти сцены только подтверждали идею, что роботы непредназначались дляудовлетворения конкретных потребностей, что уних небыло четко прописанной задачи, что их сюда откомандировали иони ждут дальнейших инструкций, ав промежутке пытаются придумать себе занятие, чтобы хоть как-то убить время.
Мы растем, мы становимся больше– нет, это деревья становятся меньше. Вокруг почти ничего неразглядеть, унас есть только свет отфар да звезды, новсеравно видно, что ландшафт вокруг становится более голым, деревья пригибаются, опускаются накорточки ипревращаются вкорявые кусты, акусты уже распластываются поземле ипревращаются вмох. Потом все становится камнем, большими ипричудливыми скалами.
Мы сейчас наверху?
Почти, господин.
Мы останавливаемся уповорота. Дверца отщелкивается исъезжает всторону, я выхожу исмотрю назвезды. Глядеть вверх необязательно, я просто смотрю вокруг. Холодно иабсолютно ясно, я вижу все больше звезд, каждая изних– это далекий искрящийся бриллиант, кажется, будто взорвался гигантский бриллиантовый череп ичто этот взрыв из-за экстремально низкой температуры застыл ипрекратился. Размытая, усыпанная звездами полоса Млечного Пути неподвижно висит поперек, какхолодный лоскут дыма, оставшийся отвзрыва. Я никогда нечувствовал себя маленьким, глядя назвезды, исейчас тоже нет. Я ощущаю себя меньше впасмурные ночи. Акогда тучи уходят, ты видишь вот что: ты неодин, все остальное тоже существует, расширяясь добесконечности. Асамое главное– смотришь ты назад впрошлое: все эти лучи отправились впуть много световых лет назад исейчас попадают тебе насетчатку. Ты оборачиваешься назад, ты смотришь впрошлое, все это уже было, говорят звезды, ничего пока неможет пойти неправильно, досих пор все было хорошо. Это нето небо, подкоторым ты, один изоставшихся, когда-то будешь провожать своих трансгуманоидных преемников, это небо вчерашнее, иеще далеко-далеко впрошлое, твои преемники никогда досюда недоберутся, это останется между нами итобой. Я смеюсь ивпитываю это всебя, расставив руки ирастопырив пальцы, появляется все больше звезд, мне приходится отвернуться, прежде чем свет всех звезд воВселенной достигнет моей сетчатки инебо станет ослепительно белым.
Прежде чем вернуться вавтомобиль, я писаю ускалы рядом сдорогой, сильной, искрящейся струей, шипя ипенясь, она исчезает уменя подногами; мы сделаны изпыли звезд, даже моя моча сделана изпыли звезд, я сейчас один имогу использовать столько клише, сколько захочу.
Кактолько дверца замной закрывается, я чувствую приятное тепло, сиденье превратилось вкровать, свет потушен, я заворачиваюсь вплед изасыпаю.
Глава12
Когда я просыпаюсь, наулице все таже темнота, новсе остальное поменялось. Выглянув вокно, я невижу ниодной звезды, какбудто взрыв оттаял ибриллианты разнесло вразные стороны, так далеко, что иззоны видимости они пропали. Исчез иМлечный Путь, размазавшись повсему небосводу, все еще черному, ноболее тусклому. Я слышу постукивание, оно становится сильнее, словно покрыше ивезде вокруг сыплются снеба осколки бриллиантов, ноэто дождь.
Нас настигла зона осадков?
Похоже нато, господин.
Я съедаю немного хлеба, запивая водой. Откуда это все?– спрашиваюя.
Изавтомастерской, где я заряжался.
Я киваю ипродолжаю есть. Приятно есть, когда наулице дождь.
Прекращаю жевать. Новедь такой момент был, говорюя.
Очем вы, господин?
Такой момент, какс матерью Розанны.
Которую играла Эстель Парсонс.
Да, она. Такой момент умоей матери был. Впоследние десять лет она почти невыбиралась наулицу, нопоначалу я часто возил ее винвалидном кресле поХёйзенскому лесу навересковую пустошь между Хёйзеном иБларикумом, потомуже маршруту, каким мы раньше ходили пешком, когда она привиде каждого велосипедиста сигала вкусты. Теперь ее везли вкресле, исдвинуться она немогла ибыла вынуждена, несмотря насвои стенания, покорно сносить тот факт, что я несъезжаю всторону перед каждым встречным. Они итак проедут, говорил я ее затылку, они итак проедут,– ноона неверила допоследнего. Может, эти ее прежние прыжки вкусты вовсе несвидетельствовали огипертрофированном смирении, может, она просто смертельно боялась, что ее собьют, я всегда недооценивал ее страхи; ее страхи иее тревоги. Дорога полесу забирала вверх, иодной изее тревог было, что мне слишком тяжело катить ее кресло. Однажды она убрала руки сподлокотников исложила их наколенях. Так тебе полегче?– спросила она. Непомню, что я ответил, надеюсь, что да. Иногда мы заезжали натеррасу Столовой горы
[37], я брал себе кофе, мать– чай илисок, нов какой-то момент я заметил, что ей это нравится все меньше, потому что она видела разницу между собой, скрючившейся всвоем кресле, ихолеными крашеными блондинками всапогах нашпильках засоседними столиками. Вконце она уже почти немогла держать стакан ипосле пары глотков говорила, что больше нехочет, ей было понятно, какона сдала всмысле внешней благопристойности. Я стал избегать этой террасы иотвозить ее налавочки укромки леса, свидом навересковую пустошь. Пустошь ей нравилась, каки нравилось смотреть наовечек, которые там паслись. Когда однажды бабьим летом мы сидели насолнышке нанашей любимой скамеечке (я наскамеечке, она вкресле рядом) иперед нами досамого горизонта расстилался вид нацветущую пустошь, она сказала тихо, смотря вдаль: ах, какая красота.
Это прозвучало каквздох, кактоска побылому; по-взрослому, спринятием, безнатянутой веселости, безделаной ажитации, безо всех этих трюков, которым она научилась, контактируя сдругими, потому что так получала наибольший отклик, потому что так лучше всего удавалось успокоить других исаму себя, потому что так меньше всего нужно было показывать свое истинное лицо. Эта тоска небыла обращена комне, эти слова вырвалисьбы ив мое отсутствие; значит, так она разговаривала ссобой, когда никого небыло рядом. Ия почувствовал, сколько вэтой тоске одиночества, ипожалел отом, что немогу целый день слушать ее внутренний монолог, чтобы выяснить, чтоже она насамом деле думает обовсех ився вее окружении, освоей жизни, вчем длянее была красота, вчем– трудность, авчем– страдание; чтобы быть свидетелем того, какона, по-видимому, говорит сама ссобой, спокойно, по-взрослому, только сама ссобой, потому что ник кому другому она так обратиться немогла. Я понял, что почти незнаю ее, я знал ее оболочку, бодрый, иногда жалобный, нонепременно искусственный внешний фасад, который она возвела изацементировала, чтобы защищаться иобороняться отвнешнего мира. Ия знал, что этот момент– я налавочке, она всвоем кресле сосвоей тоской– больше никогда неповторится, что его невозможно подстроить, что, кактолько я кней обращусь, она опять встретит меня своей бодрой скорлупой, которую я несмогу взломать. Я мог только надеяться, что когда-нибудь еще раз услышу ее разговор ссамой собой, когда она забудет омоем присутствии.
