Уменя есть еще один козырь врукаве. Будь осторожен, Бонзо, это отвлекающий маневр. Он, конечно, хочет заглянуть ив мою голову тоже, новсе-таки главный интерес представляет длянего твоя голова, потому что ему нетерпится узнать, где бриллианты.
Бонзо вскидывает брови, какраньше умел делать Пастор, все стойже задумчивой улыбкой. Йохан, это так?– спрашиваетон, несводя сменя глаз. Все дело ввыкупе? Ты досих пор гоняешься заним?
Он думает, что бриллианты утебя, продолжаюя. Ихочет узнать где, вот ипытается залезть ктебе вголову. Это единственное, что его заботит. Я делаю широкий жест. Вот это вот все, вся эта фигня, все это построено, чтобы узнать, что случилось сбриллиантами.
Фантазия унего богатая, говорит Йохан Бонзо.
Знаю, соглашается Бонзо, он сочинил мне детство.
Может, ему платит Батавир, брякаю я то, что приходит вголову. Может, он уже много лет работает нена государство. Он хочет добраться дотвоих бриллиантов, Бонзо. Илиу тебя их больше нет? Ты купил наних произведения искусства иначал свою карьеру галериста? Правда, что ты окончил университет сотличием? Адиплом накакую тему писал? Каким искусством торговал все эти годы? Современным, я думаю, правильно?
Бонзо подходит поближе инаклоняется надо мной. Ничем таким, чтобы ты мог себе позволить, тихо произноситон, это совершенно другой мир. Ходить вмузей, листать каталоги, стоять вочереди вкассу– все это неимеет ктому миру никакого отношения. Я видел вещи, которые ты ипредставить себе неможешь. Я держал вруках то, кчему тебе даже приближаться нельзя, разрешено только рассматривать через стекло илина репродукциях. Кое-что изэтого досих пор уменя, кое-что пришлось отдать, ноэто нестрашно. Все это продолжает существовать, какбриллианты вгрязи. Ида, ты прав, сотличием.
Мы отвлекаемся отглавного, мне надо сосредоточиться, надо настроить их против друг друга, ноэто непросто. Вэтом изаключается беда собилием сюжета: все запутывается, иприходится внимательно следить затем, что ты делаешь. Ленноксу это удалосьбы лучше, он более трезвомыслящий человек, ему столько слов ненужно. Ноя здесь, аЛеннокс где-то вдругом месте, уменя есть только я сам. Кактак произошло, я несовсем понимаю, эта встреча тоже могла пойти совсем по-другому, носейчас идет противоборство, имне нужно быть начеку, потому что, похоже, уменя большие проблемы, двое наодного, иэти двое вот-вот окажутся уменя вголове.
Глава3
Вообще-то, да, правильно, вообще-то я думал, что все произойдет нетак быстро, что все будет также, какв другом монастыре. Что я пойду ксебе вкомнату, посплю, аутром мне расскажут, каков план, что мы сможем договориться, чтоя, например, предложу оставить меня тут навсегда, чтобы они всегда были вкурсе, где я ичто делаю, чтобы вся операция поудалению детства Бонзо измоей головы оказалась ненужна; оставьте мне это детство, это мое детство, мое! Этот монастырь могбы оказаться моим пунктом назначения, целью моего странствия, ия жилбы еще долго исчастливо. Еслибы этот разговор намостике «Энтерпрайза» пошел по-другому, еслибы невозникло открытого столкновения (кактак получилось, что все произошло так быстро?), номыбы встретились какстарые друзья, то я могбы, пусть ис некоторой иронией, поблагодарить Йохана. Зачто?– спросилбыон, аябы ответил: зато, что ты все это время незримо присутствовал вмоей жизни, ине важно, чем все витоге обернулось, потому что так меня хотябы кто-то видел.
Сейчас мне становится понятно: яжил жизнью, ккоторой стремилась моя мать икоторую она получила только вконце. Она хотела, чтобы ее видели, чтобы она неоставалась одна, предоставленная самой себе собязательством заниматься семьей инапутствием, что она сама как-нибудь разберется, никто ведь необъяснил, каки что делать, никто заней неприсматривал. Она хотела, чтобы был человек, который будет заней смотреть ивмешиваться, если нужно. Поэтому она вернулась кБогу, ноиз этого ничего невышло, потому что кнему прилагались вечные муки, ивместе сними страх; лишь вконце своей жизни, когда она страдала деменцией ижила взакрытом отделении, она достигла желаемого: снее сняли все заботы иона больше никогда неоставалась безприсмотра. Большего счастья унее небыло никогда.
Ау меня тем временем, хоть я этого ине знал, была ровно тажизнь, окоторой она всегда мечтала: замной наблюдали ивмешивались, если нужно. Я никогда неоставался один, замной всегда присматривали. Почемуже они мне ничего несказали? Еслибы я сам обэтом знал, можно былобы делать это сообща, я мог им помогать, имы былибы коллегами, былибы равными. Они ведь могли позвонить: будь осторожен, следи затем, что делаешь, следи затем, что говоришь. Или, поих мнению, я был дляэтого недостаточно настоящим?
Я немного приосаниваюсь вкресле, сейчас я могбы применить оружие, ноя безоружен, так что проехали. Кресло безошибочно подстраивается подвсе мои движения. Молодец, Жером, мысленно произношуя.
Какие упрямые слухи, что это я удрал сбриллиантами, обращается Бонзо кЙохану. Вот ион тудаже. Тоесть ваша рабочая гипотеза, что они досих пор уменя? Что я знаю, гдеони?
Йохан пожимает плечами. Это он сказал, анея. Он подъезжает комне, вруке унего три обвислых шлема, подъезжает он вплотную, я еще никогда невидел его настолько близко.
Ничего утебя непропадет, говоритон, ничего этого небыло, просто ты скаким-то коллегой, которого давно невидел, съездил вПариж, да ито нет. Ты вышел издома, купил газету, выпил наРейнстрат кофе, потом пошел в«Алберт Хейн» ина обратном пути увидел желтый трамвай. Вот ивсе. Такой утебя был день.
Я неслушаю его, я пытаюсь просканировать помещение. Я ближе клифту, чем Бонзо иЙохан, ате два техника чем-то очень заняты: прежде чем они успеют добежать долифта, я уже нажму накнопку, вполне может быть, что лифт уже стоит наготове ия сразуже внего попаду. План неочень, нопока это единственное, что я могу придумать. Вто время какя размышляю надсвоими следующими действиями, изподлокотников кресла соскорбительной неторопливостью вырастают две скобы, которые обхватывают меня запредплечья– ивот я уже немогу даже шевельнуться.
Вот дерьмо, Жером, думаюя, ты меня обманул, номысль эта странная, это кресло немой автомобиль. Что могло послужить основанием дляподобного обобщения, кроме того, что между материалом иповедением этого кресла иматериалом иповедением сиденья автомобиля, который меня сюда привез, существует некоторое поверхностное сходство? Хотя нестоит исключать– иэта мысль поражает меня, какеслибы вотьме вдруг ярко загорелась лампочка,– что все искусственные интеллекты между собой контактируют, что вообще-тоесть один общий искусственный разум, распределенный побессчетному количеству аппаратов имеханизмов, который нами забавляется, перевозит нас изпункта Ав пункт Б, натравливает нас друг надруга, подстраивает нам необычные ситуации исмотрит, что получится. Итак мы превращаемся вистории искусственного разума, ноон сочиняет их недля нас, адля себя.
Может, я все это время общался несЙоханом, асего средствами передвижения. Кто знает, может, все это задумывало инвалидное кресло Йохана, совместно сроботами-регистраторами, беспилотниками ичутьли негорящими искусственными оленями, еще стого момента, когда Йохан вернулся избольницы вархив, ая стал собирать свою полочку состарыми брошюрами смебелью иосвещением. Только история моей матери– моя. Эту историю мне нужно защищать, норуки уменя связаны, аассистенты Йохана собираются надеть наменя шапочку длякупания. Они выглядят вполне приветливо, каксейчас становится понятно, это роботы, они натягивают эту штуку мне наголову, слишком туго, материал тонкий, нопо ощущениям ужасно пупырчатый, какбудто туда дохрена всего вшито, ипока скобы намоих предплечьях затягиваются еще сильнее икто-то делает мне вруку укол, я спрашиваю себя, счего мне сопротивляться-то предстоящей операции, ведь детство Бонзо никогда небыло моим детством, оно было придумано, я могу безнего обойтись, ия думаю (инаверное, это моя последняя мысль, очень уж похоже нато, что вруку мне вкололи наркоз) ожелтом трамвае, который увидел наостановке «Набережная Амстел» наРейнстрат, когда я только дошел донее из«Алберт Хейна», где чуть неустроил скандал той женщине, после того какскомкал газету в«Кофе Хабе»– он вдруг оказался уостановки, этот желтый трамвай, темно-желтый ссерой полосой понизу, это было какнебольшое потрясение, ведь вАмстердаме такие трамваи уже почти сорок лет какне ездят. Нопотрясение последовало занаблюдением несразу, между ними был зазор– если его выразить вовремени, то, может, недолее четверти секунды,– ив течение этой четверти секунды я небыл ниизумлен, нидаже удивлен, ведь я незаметил ничего неожиданного, я только увидел, какна остановке остановился трамвай. Потому что именно такие трамваи разъезжали погороду, когда я вначале восьмидесятых перебрался вАмстердам, иони ездили еще много лет, вразных вариантах, все более угловатых, новсегда этого желтого цвета ссерой полосой понизу. Судя повсему, тридцати, сорока лет отсутствия недостаточно длятого, чтобы исчезнуть извнутренней картины мира, которую я ношу всебе. Скорее всего, этот трамвай арендовали подмероприятие, внем сидели истояли мужчины вкостюмах иженщины вплатьях, вруках они держали бокалы. Прохожие вовсю фотографировали, нетолько старики, нои школьники, вышедшие наперемене в«Алберт Хейн» занапитками. Пожилые запечатлевали трамвай, потому что узнавали, школьники– потому что такой старый трамвай– это странно исмешно. Нет, нет!– хотел им крикнутья, это совершенно нормальный трамвай, я еще натаких ездил, идаже нетак уж давно, нев детстве, ауже вовзрослом возрасте, когда был такойже, каксейчас, тотже, что сейчас,– ноэто неправда; втаких трамваях я сидел, нояне тотже. Я нерастянутое настоящее, смотри: трамваи другие, мать умерла, непомнишь, чтоли, какизменялся вид изпоезда вовремя твоего жалкого Великого странствия видентичных сериях.
