Если бы только падре знал, за что получит свою плату.
Я написала Родольфо длинное письмо с просьбой привести в Сан-Исидро священника, но я не затронула тему, которая действительно меня волновала: тело в стене, которое не видел никто, кроме меня.
Менее желанной, чем дочь предателя, была только сумасшедшая. А я таковой не являлась. Мне всего лишь, как и любой набожной католичке, хотелось, чтобы священник переступил мой порог своими пухлыми ногами и окропил святой водой кое-какие вещи в обмен на деньги моего супруга. Вот и все мои желания.
Ну, или по крайней мере так я сказала падре Гильермо в ярком свете воскресного утра.
Как только он придет в мой дом, мы заведем совершенно другой разговор.
– Ко мне присоединится падре Андрес. – Гильермо жестом указал через плечо на второго священника, задержавшегося у двери, чтобы попрощаться с горожанами. Это был худощавый молодой человек с серьезным выражением лица, обычно присущим воспитанникам. Я заметила его еще во время мессы – во́рона, порхающего у алтаря за внушительной фигурой падре Гильермо. – Он хорошо знаком с имением.
Падре Андрес бросил на меня взгляд поверх головы Паломы. Они вели разговор на приглушенных тонах, и только сейчас мне бросилось в глаза, что строгая линия его носа и форма глаз напоминают мне Палому – как если бы они были родственниками. Хотя, в отличие от Паломы, глаза у падре были светлыми, а под прямыми солнечными лучами даже ореховыми. Вряд ли он был намного старше меня: продолговатое и гладко выбритое лицо выдавало в нем юность. Я подумала о мужчинах с костылями и вдовах; среди горожан молодых людей осталось совсем немного. Наверное, если б падре Андрес не стал священником, ему бы сейчас тоже недоставало конечности. Или бы он вовсе тут не стоял.
Он разорвал наш зрительный контакт, и лишь тогда я поняла, как непозволительно долго удерживала на нем взгляд. От стыда я почувствовала тепло, разливающееся по шее.
– Донья Беатрис, – пробормотал Андрес в знак приветствия, застенчиво опустив глаза. – Добро пожаловать в Апан.
* * *
Уже следующим утром я ждала священников у ворот Сан-Исидро, слегка покачиваясь от усталости. Прошлой ночью я спала особенно плохо. Казалось, дом прознал о моей проделке – что я пошла и наябедничала родителям, а теперь мужчины с большими книгами и еще большим чувством собственной важности придут и вытрясут из него всю душу.
И дом решил отомстить.
Выходя вчера вечером из кухни, я почувствовала дуновение холодного ветра. Сначала я подумала, что где-то распахнулась дверь, но ветер ворвался в коридор, растрепал мою прическу и льдом проник в кости, после чего сжал грудь когтистой лапой. Я побежала, пытаясь прорваться сквозь него, но ветер был слишком силен. Тогда я пошла медленным шагом, зубы стучали, тело сопротивлялось. Мне сквозь силу пришлось пробираться к лестнице, пока ветер хватал меня за руки.
В руке я сжимала кусок копала, который собиралась зажечь в комнате, – как Ана Луиза тогда в кухне. У меня не получилось купить копал в городе, как планировалось, поэтому, пока Аны Луизы не было, я пробралась в кладовую и опустошила ее запасы. Выбор был скудным – должно быть, она хранила все у себя дома, в поселении.
Неизвестно, сколько времени мне понадобилось, чтобы попасть в комнату. Холод сковывал мои конечности и давил на грудь; чувство это только ухудшилось, стоило мне войти в покои. Я словно шагнула в ледяной поток. Наверное, от моего дыхания даже шел пар, но его было не рассмотреть в этой кромешной, густой, чернильно-тяжелой темноте.
Онемевшими пальцами я нащупала в спальне спички и стала зажигать свечу раз за разом, но ветер все время тушил ее. К глазам подступили слезы.
Казалось, ветер не тревожил сами комнаты – ни занавески, ни бумаги, ни папину карту в кабинете. Лишь меня. Меня и свечи.
Мне нужно было сконцентрироваться на копале. Наверняка это благодаря ему на кухне с Аной Луизой было так спокойно и «пусто» – по сравнению с остальным домом. Копал принесет мне облегчение. Он должен.
Я аккуратно зажгла столбик смолы – кончик заалел и стал дымить. Затем обернула его ладонями и ласково заговорила, пока завиток дыма не взмыл вверх и не стал закручиваться у потолка. Медленно воздух в комнате становился теплее, холод отступал, а темнота будто нагревалась и рассасывалась.
Вдруг краем глаза я заметила мелькнувшую в кабинете, в полутора метрах от земли, вспышку красного цвета. Она все приближалась и приближалась к спальне, двигаясь со спокойной решимостью охотника. Я вскочила на ноги и захлопнула дверь в спальню, после чего как можно быстрее вставила в скважину ключ и провернула его.
Щелк.
Я вытащила ключ.
В комнате было тихо. Учащенное сердцебиение стало замедляться. Пальцы больше не немели, и я знала, что скоро окоченевшие ноги и руки тоже придут в норму.
Теперь, с копалом, я смогу поспать.
Я отошла от двери.
Но за дверью, ведущей в кабинет, раздался грохот, будто тысяча кулаков обрушились на нее и стали молотить с неиссякаемой силой.
Я отшатнулась и, слегка промахнувшись мимо края кровати, упала на пол. Стук прекратился, а потом возобновился с большей силой – так, что дверная ручка задребезжала и отскочила от дерева.
Я представила руки, толкнувшие меня на лестнице, – ледяные и бесплотные, все колотящие и колотящие в дверь.
Дверь вот-вот слетела бы с петель. Еще немного, и она ввалилась бы внутрь, а то существо, что издавало этот звук, то существо, у которого были красные глаза и которое двигалось беззвучно, как призрак, пробралось бы в комнату – по мою душу.
Но этого не произошло. Стук то прекращался, то начинался снова, но дверь оставалась на месте. Я проследила, чтобы копал не потух, и зажгла свечи, после чего села, прислонившись к оштукатуренной стене и прижав колени к груди, а руки – к ушам.
Так я и провела ночь.
Стук в дверь, затем тишина.
Стук, тишина.
Промежутки тишины никогда не длились одинаково, и далеко за полночь я начала засыпать, если они были достаточно долгими, а потом, когда грохот тысячи кулаков снова обрушивался на дверь, просыпалась с задушенным криком.
Солнце взошло. Копал истлел. Мой рассудок превратился в клочья, разорванный тысячей когтей.
Лишь когда утренний свет пробрался в комнату и тишина осела, мне хватило смелости заглянуть в кабинет сквозь замочную скважину.
Он был пуст.
Ну, разумеется.
А что я ожидала увидеть? Тысячу людей, свернувшихся на полу в калачик, сладко спящих после того, как всю ночь запугивали хозяйку дома?
После этого мне понадобился еще целый час, прежде чем я отважилась открыть дверь. И к тому времени уже нужно было встречать священников.
Я надеялась увидеть падре Гильермо – свежего и отлично отдохнувшего, с ярким, как вишня, лицом после прогулки от конюшни и по холму. Но первым священником, кто вошел в Сан-Исидро, оказался мужчина моложе Гильермо, чьи редеющие бледные волосы были тронуты сединой только на висках. Он шел прямо ко мне, на лбу его поблескивал пот. Падре Андрес шел следом, его грудь вздымалась и опускалась так же медленно, как если бы он лениво прогуливался по главной площади своими длинными ногами. Хотя он тоже был одет во все черное, ни капли пота не проступило на его лбу. В лучах утреннего солнца пряди его темных волос сверкали рыжим. Он последовал примеру другого священника и кивнул мне в знак приветствия.
