– Донья, вы себе даже не представляете, – сказала Палома, а ее резкая улыбка была один в один улыбкой Андреса. – Тити давала ему подзатыльников, когда он пытался строить из себя героя, вместо того чтобы просто делать, что требовалось. Он хотел пойти в повстанцы, но бабушка не позволила. – Палома вытерла струйку пота со лба тыльной стороной ладони. – Она знала, что плоть этого мальчишки – порох, и дай ты ему играться с огнем, придет конец.
– По его словам, это мать хотела, чтобы он стал священником. – Я встала и отряхнула с юбок сажу.
– Тити тоже. Она знала, так будет лучше, – Палома кивнула. – Я же думала, она сошла с ума, раз решила отправить такого человека, как Андрес, к полчищу священников. Но бабушка оказалась права. Это выправило его. Даровало покой. И теперь у него есть идеальная роль, чтобы помогать народу, как сама Тити. Проведя человеку последнее причастие, он очищает дом «нашим» способом. Справляется с такими вещами, на которые обычные священники и не посмотрят, не заметят их. – Палома затихла. Она долго ничего не говорила и лишь смотрела на нарезанный лук. Затем шмыгнула носом и вытерла рукой слезящиеся глаза. – Но он уже не ищет неприятностей, теперь нет. Если, конечно, неприятности не приходят к нему сами.
Андрес, очевидно, был на несколько лет старше своей кузины, но я лишь сейчас поняла, что во всем остальном он был для Паломы младшим братом. И если Сан-Исидро причинит ему еще больше вреда, чем сейчас, Палома меня никогда не простит.
– Мне жаль. Я испугалась.
Палома пожала плечами – значит, хоть и в резкой манере, мои извинения были приняты.
– Андрес все равно бы пришел сюда что-то вынюхивать, в изгнании или нет. Это был лишь вопрос времени. В конце концов, больше всего от этого страдает наш народ.
Палома была права. Ее мать умерла из-за тьмы. Они с жителями поселения жили в страхе из-за этого. Но почему же Андреса изгнали?
Я уже собиралась спросить, но Палома прервала меня.
– А теперь ступайте, – решительно заявила она. – Остальное я сделаю сама. Хозяин не потерпит, чтобы от его жены несло луком и дымом, когда приедут другие землевладельцы.
Я подчинилась и направилась прямо в свои покои. Сейчас в доме находилось больше людей, чем за все недели моего пребывания здесь; люди, которых Палома привела из поселения, вытирали пыль и расставляли мебель. Избегая, однако, зеленой гостиной – по ее указанию или нет, мне было неизвестно.
В спальне все еще царил беспорядок после прошлой ночи, и меня встретило целое море свечей и курильниц. Последнее, чего мне сейчас хотелось, это убираться, но я сделала глубокий вдох и принялась за работу.
Я вымылась в холодной воде, чтобы привести себя в чувство. Волосы трогать не хотелось – не хватит времени, чтобы они высохли как следует, – однако Палома была права насчет запаха дыма. Я высушила их как могла и оставила распущенными, после чего надела шелковое платье и жемчужные серьги – наряжаясь впервые с того момента, как Родольфо уехал.
Послеполуденное солнце проникало сквозь окно, отражаясь в зеркале и наполняя комнату светом. Я сидела у трюмо и изучала собственное отражение впервые за много дней. Мои страхи подтвердились: от солнца лицо сделалось смуглее. В столице я старалась оставаться как можно бледнее, носила шляпы и избегала солнечного света. Я никогда не была такой же бледной, как дочери тети Фернанды, или как мама, ведь даже самые бледные оттенки моей кожи оставались землистыми. Теперь же скулы стали светло-коричневыми, бронзовыми от солнечного света, и от этого волосы выглядели чернее прежнего.
Вы почти так же прелестны, как донья Мария Каталина, только чуть темнее.
Рот искривился. Так и есть.
Я потянулась за пудреницей.
21
Надушенная и напудренная – бледная, будто видение, я спустилась по лестнице, у подножья которой меня встретил ярко улыбающийся Родольфо. Он стоял, повернувшись к северному крылу спиной. Неужели он не ощущал холода? Ведь тот проникал в мои кости с каждым шагом, что я делала ближе к Родольфо, ближе к северному крылу…
Я подставила щеку для поцелуя. Губы Родольфо были теплыми.
Может быть, это очерствевшее чувство вины закалило его? Отвратило от безумия, что впивалось в меня когтями так же глубоко, как пробирающий до мурашек холод?
Я улыбнулась Родольфо в ответ, накрепко приклеив улыбку к щекам, и мы отправились в зеленую гостиную, чтобы встретить гостей.
Мама говорила, что папа одним своим очарованием способен был выбить оружие из рук врагов. Я верила этому до тех пор, пока не увидела, как его выводят из дома, подставив к горлу штык. Возможно, папа и не был таким уж очаровательным. Зато он умел вести беседу так, что даже самые сдержанные гости принимали в ней участие.
Это умение передалось и мне; хотя и скрытое за глухими стенами гордости, оно пригодилось мне сейчас, во время беседы с доньей Марией Хосе и доньей Энкарнасьон де Пинья-и-Куэвас. Мы сидели на одной стороне комнаты, утопающей в нежном свете свечей, и юбки обрамляли нас, будто лепестки диковинных цветов. Наши супруги распивали напитки и обсуждали урожай и овец на другой стороне.
Изящные европейские бокалы в их руках и серебряные канделябры, привезенные из столицы, сверкали в отблесках огня. Взглянув на комнату, можно было почти поверить, что мы в столице.
Почти.
Присутствие здесь Андреса и Хуаны едва не кричало о том, как далека от цивилизации эта гостиная. Они оба – неподвижные, молчаливые островки – отделились ото всех. Как хозяйка, я предусмотрительно позаботилась о том, чтобы Андресу досталось место на ковре, покрывающем остатки ведовских глифов, тень которых призрачно сияла на плитке, – на случай, если от большого количества людей глифы оживятся. Андрес сидел с Библией на коленях и делал вид, что слушает разговор о пульке; отмеченное тенями, его лицо было отстраненным. Напротив него сидела Хуана, всем своим видом выражающая то же чувство неловкости, что испытывал и Андрес. Донья Мария Хосе болтала о дальнейшем обустройстве дома.
– Ох, ну, разумеется, я все понимаю, – проворковала она, после того как я извинилась за скудную обстановку. – Дом годами пустовал. Я помню, когда мы с Атенохенесом унаследовали дом его брата – ох, должно быть, сорок лет назад! – он был в таком запустении… О, сколько усилий потребовалось приложить, чтобы вернуть его к жизни!
Боковым зрением я заметила, как Хуана насупилась и даже не постаралась скрыть этого.
– Что ж, зато теперь, когда война закончилась, стало проще доставать вещи из столицы, – добавила донья Энкарнасьон, кивая со знающим видом. Затем она перешла к обсуждению облицовки внутреннего двора талаверской плиткой
[40] и ее преимуществам.
Я бросила взгляд на Андреса. Теперь его лицо превратилось в идеальную маску заинтересованности – мужчины обсуждали возможность церковной реформы и подшучивали над Андресом за то, что он знал так же мало, как и они.
