Но когда ноги коснулись земли родной долины, ось заметно пошатнулась под ними. Обдуваемая ветрами зимняя местность и низкое серое небо обратили на меня свои сонные взгляды. Они увидели, узнали и медленно одобрительно закивали, эти античные гиганты. Я всмотрелся в низкие, темные холмы, которые, словно костяшки пальцев, огибали долину. Впервые за семь лет я почувствовал духов, что гудели в этом маленьком уголке, созданном природой, даже когда имена их были забыты.
Понимание, что долина чувствует мое присутствие, накрыло меня оглушительной волной, и, одетый в сарапе
[10] не по размеру, я задрожал. Годами я скрывался за толстыми стенами и был в одиночестве, ведь мой секрет отделял меня от других студентов семинарии. Страх разоблачения управлял каждой моей мыслью и каждым шагом; я скрывался так долго, что жил на грани удушения.
Теперь же меня видели.
Теперь то, чего я боялся больше всего, разрасталось тенью у меня в груди: здесь, вдали от глаз Инквизиции, те части моей души, что я упрятал в шкатулку, стали выбираться – тихие и пытливые клубки дыма, проверять замок и петли на прочность.
Я заставил их утихнуть.
Передай ему, что я молюсь о его возвращении в Сан-Исидро. Птицы молятся о его возвращении в Сан-Исидро.
Молитвы бабушки были услышаны. Я почти был дома. Но что станет со мной теперь?
* * *
Сразу после прибытия меня поглотили приготовления к празднику Девы Марии Гваделупской. У падре Гильермо и падре Висенте было свое видение шествия с Девой Марией и святым Хуаном Диего
[11] по улицам Апана, и они ясно обозначили мое место: мне предполагалось нести статую Девы Марии и святого у ее ног вместе с другими мужчинами из города. Падре Гильермо для этой задачи был слишком стар, как сказал падре Висенте, а он… он, конечно же, возглавит шествие, как это я мог не догадаться.
Подобному месту я был обязан своим статусом – молодой курат, священник sin destino
[12], без прихода и надежды на продвижение в городе. В глазах падре Висенте только такое место и подходило священнику-метису. Он был прав. Больше, чем подозревал.
Даже если б я был человеком амбиций и стал священнослужителем, чтобы связать свою жизнь с деньгами и удобствами, как многие из тех, кого я встретил в семинарии, я бы все равно не смог изменить свою сущность.
Я был знаком с падре Гильермо еще до того, как отправился в Гвадалахару. Как часто он находил меня, спящего мальчишку, под скамьями в храме и на рассвете относил к матери, пока я сворачивался у него на руках, будто сонный котенок… Если Гильермо и знал причину, по которой я сбегал из дома посреди ночи, чтобы найти покой в храме Божьем, он никогда об этом не упоминал. Именно Гильермо написал в Гвадалахару и поспособствовал моему переводу в маленький приход в Апане, а когда я прибыл, пыльный и измученный после нескольких недель в пути, именно он радушно меня встретил. Гильермо, при всей его суетливости, помпезности и желании угождать богатым землевладельцам, которые давали деньги на содержание храма, был человеком, которому я мог доверять. Но столькие вещи были ему неведомы…
Висенте же был новичком, пришедшим на смену падре Алехандро, за которым уже долгие годы присматривала Смерть. С того самого момента, как я встретился с ясным соколиным взглядом Висенте, во мне зародился страх. Ему нельзя было доверять – ни мысли, ни секреты, ни страдания моих людей.
Священники покинули храм через заднюю дверь, чтобы начать шествие, а я занял место рядом с тремя горожанами, выбранными, чтобы нести Деву. То были пожилой работник почты, седой пекарь и его худощавый сын, которому на вид было не больше двенадцати лет. В городе не осталось ни одной семьи, которую бы не затронули девять лет мятежей. Каждый горожанин, каждый землевладелец и каждый деревенский житель потерял сына или племянника в расцвете сил.
Потерял если не в битвах, которые охватили всю сельскую местность и окропили ее кровью, то из-за туберкулеза, гангрены или тифа.
Я встал на свое место и поднял носилки с Девой Марией на левое плечо.
Мы никак не могли найти баланс; ростом я был выше пекаря, поэтому приходилось нагибаться, чтобы держать Деву на одном уровне с остальными.
– Все в порядке, падре Андрес?
Я оглянулся через плечо и утвердительно хмыкнул сыну пекаря. За ним виднелся низкий каменный забор кладбища. Я быстро отвернулся.
Большая часть моей семьи ныне была под землей, а не на ней. Но я не отдал дань уважения тем, кто покоился на кладбище за приходом Апана. Моих братьев здесь не было: Антонио с Ильдо погибли в битвах за Веракрус и Гвадалахару – один лишь Господь знал, где они похоронены. Третий брат, Диего, в прошлом году пропал где-то в Тулансинго. Я знал, что он жив и его удерживают, но ни одно из отчаянных писем, отправленных всем повстанцам, кого я знал, не привело меня к нему.
Бабушки тоже здесь не было. Ее похоронили у дома – в поселении асьенды Сан-Исидро. Я жалел, что мама была не рядом с ней, не в том месте, где родилась и которое считала своим домом, не на земле, где прожило семь поколений ее семьи. Нет, мама была на кладбище позади меня. Скоро я к ней приду. Но не сейчас. Пока нет.
По команде падре Висенте мы обошли церковь и стали двигаться в сторону главной площади. Весь Апан составляли четыре большие улицы и переплетение переулков; серый и тихий в обычные дни, сегодня, в праздник Девы Марии, город едва ли не трещал по швам. Люди из асьенд съехались сюда на мессу и шествие. Все они надели свои лучшие праздничные наряды, на мужчинах были накрахмаленные рубашки, на платьях женщин – яркие вышивки. Но чем дальше мы продвигались, миновав падре Висенте и падре Гильермо, тем виднее становились заплатки и выцветшие одежды жителей. Тем больше я видел исхудавших лиц и босых ног – хотя была середина зимы. Война не оставила после себя ни куска нетронутой сельской земли, и самые глубокие раны она нанесла тем, у кого и так ничего не было.
Но каждый раз, поднимая взгляд, я видел яркие, как осеннее небо, глаза. Они горели любопытством и смотрели не на Деву Марию и не на упоенного Хуана Диего, а на меня. И я знал, что они видели.
Не сына Эстебана Вильялобоса, который когда-то служил старому Солорсано из асьенды Сан-Исидро, а потом стал помощником каудильо – местного военного офицера, чьей работой было поддерживать порядок в Апане и близлежащих асьендах. Не сына местного разбойника и пьянчуги, который семь лет назад вернулся в Испанию.
И не недавно рукоположенного падре Хуана Андреса Вильялобоса – курата из Гвадалахары, который каждый день молился перед ретабло, сверкающим золотом, какого жители никогда в своей жизни не встречали.
