Агата не плакала. После смерти матери она вообще перестала плакать, но внутри переживала из-за каждой оплошности. Урсула, кажется, тоже волновалась, поэтому каждый вечер строго отчитывала воспитанницу, если узнавала, что хозяин усадьбы чем-то недоволен. Иногда она хватала девочку за плечи и трясла. Агата не подавала виду, даже когда ей становилось больно, только поджимала губы и хмурилась. Она хорошо уяснила, что делать, чтобы Урсула забеспокоилась и чуть-чуть напугалась. Нужно было просто молчать – ее нянька не переносила тишины.
Как-то раз Агата все же спросила:
–Твой папа был мясником с Метцгерштрассе?
–Нет,– раздраженно ответила Урсула, делая вид, что полностью поглощена рукоделием.
Агата и без того знала, кем служил отец Урсулы, но ей было интересно послушать ответ. Она подсела к ней ближе, прижалась боком и потерлась щекой о рукав платья, ластясь, как котенок. Урсула рассеянно погладила ее по голове. Агата вдруг придумала смешную шутку и, не удержавшись, тут же ее произнесла:
–А вот если бы тебя обвинили в колдовстве, твой папа стал бы твоим дознавателем?
Игла выскользнула из рук Урсулы и упала ей на ногу. Легкая, она не причинила никакого вреда. Агата улыбнулась и, схватив иглу, спрятала ее за спиной.
–Меня бы не обвинили в колдовстве!– прошипела Урсула. Она попыталась выхватить у девчонки иголку, но Агата вскочила на ноги и, посмеиваясь над неуклюжестью няньки, крутилась, как маленькая змейка. Лицо Урсулы сделалось размытым пятном, двигалась она куда медленнее, а еще боялась уколоться. «В этом все дело»,– думала Агата, выныривая то с одной, то с другой стороны от Урсулы. Если бы она не боялась, то смогла бы забрать иголку. Агата даже простонала, передразнивая ее: «Ой, папочка, не надо, я все скажу, только не бейте меня!»…
Неожиданно все остановилось. Короткая горячая боль хлестнула по лицу. Агата замерла. Урсула стояла перед ней раскрасневшись, тяжело дыша. Иголку забрать не сумела, а вот затрещину дала будь здоров! Щеку жгло. Агата опустила взгляд на требовательно выставленную вперед раскрытую ладонь.
–Верни иголку,– велела Урсула строго.
Но Агата только засмеялась и показала ей пустые руки, даже пальцами пошевелила для пущей убедительности.
–А у меня ничего нет. Смотри! Нет иголки. Упала, должно быть. Осторожно, не наступи!
* * *
Впрочем, не Урсула была главной заботой Агаты. От няньки в доме ничего не зависело, она ничего не решала. Кристоф Вагнер – вот кто был настоящим центром этого мира. Как-то раз утром в воскресенье он явился прямо к ней в комнату. Агата не ходила на службы, каждый раз притворяясь больной. Урсула только радовалась, потому что тогда они с Бертой, Харманом и Ауэрханом уезжали втроем в просторных санях. Никто никогда не спрашивал, отчего вдруг Агата заболевает накануне мессы, но в этот раз все сложилось иначе.
До темницы Агата любила воскресные службы. Ее успокаивало ощущение чего-то величественного и огромного, как облако. Но после смерти матери она так и не смогла заставить себя переступить порог церкви. В карцере к ней несколько раз приходил капеллан, уговаривая сознаться. От его сутаны пахло воском и ладаном. Он оставлял этот запах после себя как напоминание о том, что за пределами этих стен есть другая жизнь.
В тот день, когда все уехали, к ней пришел Кристоф Вагнер, который отчего-то тоже не пошел в церковь. От него исходил сладкий с кислинкой аромат, как от засахаренных лимонов. Сквозь щели в окнах проникал сквозняк, тревожа огоньки свечей. Снаружи начиналась метель. Кристоф подбросил несколько поленьев в печку.
–Ты не больна,– заявил он.– Почему не поехала? Не сказать, чтобы я любил воскресные службы, но они гораздо увлекательнее застолий у высокопоставленных лиц. Вот уж где скука смертная! Каждый раз надеюсь, что случится кровопролитие и разрядит обстановку. Но такая удача выпадает редко.
Агата не стала ему врать. Она все еще чувствовала себя новичком в этом деле, как человек, едва замочивший ноги в лесном ручье, тогда как Кристоф Вагнер уже правил кораблем в открытом море.
–Я не хожу в церковь.
Ее учитель развалился в кресле у окна, в котором обычно сидела Урсула, штопая чулки или отмеряя ткань для завтрашнего шитья. На его пальцах серебрились перстни.
–Отчего же?
Агата перестала изображать лихорадку и села в кровати, сложив руки поверх одеяла. Вагнер не давил на нее, не пытался вытянуть слова, как мейстер Ганс. Признание далось ей легко.
–Мне кажется, Бог не хочет, чтобы такие, как я, заходили в его дом.
Она представляла себе Бога грозным, с голосом палача и тяжелым взглядом капеллана. У ног его корчатся всякая нечисть и грешники.
Вагнер взглянул на свои ногти, блестящие, как у девушки.
–Не думаю, что у Господа такой хороший поверенный, чтобы доказать, что церковь – лишь его дом и никто другой не имеет права туда входить. В конце концов, даже изгнанные из храма торговцы вернулись и опять разложили свои товары, стоило Спасителю скрыться за углом. Так какие «такие» люди не должны заглядывать туда на огонек?
От его слов Агате сделалось одновременно и страшно, и смешно. О Боге Кристоф Вагнер говорил так, будто они встречались только вчера.
После тюрьмы ей несколько раз снился сон, в котором она вместе с отцом, сестрой и матерью сидела на службе. Они заняли скамью в первом ряду. Хористы пели «Глорию», а окружающие – от прихожан до священника и мальчиков-министрантов – смотрели на них не отрываясь. Агата чувствовала, что сейчас произойдет что-то плохое. Она вскочила и побежала к воротам, но ее схватили и поволокли назад – к месту, где вместо алтаря уже складывали бушели соломы для костра.
–Скверные,– наконец ответил она.
–Если бы Бог не хотел, чтобы скверные люди приходили в церковь, она пустовала бы целыми днями. Мартин Лютер сравнивал римскую церковь с логовом воров и публичным домом, называл ее царством греха, смерти и ада. Не думаю, что после такого ты способна чем-то удивить ее хозяина.
Он наклонился вперед и подпер подбородок рукой.
–Вот что я скажу тебе, Агата Гвиннер. Мы с тобой живем в жестокое время. Каждому захочется тебя уничтожить: судье, отцу, священнику или Богу… Если ты не заходишь в церковь, потому что боишься, что тебя за это сожгут, значит, спали их первой и посмотри, как они горят. Ты ведь швырнула игрушки детей Фальков в печь. Почему?
Агата вспомнила деревянных собачек и кукол в нарядных платьях. Ей не хотелось, чтобы они исчезли насовсем, она жалела игрушки. Но это был единственный способ заставить мерзких детей плакать. Она глядела в лицо Кристофа в надежде угадать, что именно он желает от нее услышать.
–Почему?– повторил он с нажимом.
Потому что игрушки были самым ценным, что было у этих детей…
–Почему, Агата?
Потому что невозможно было поджечь их самих!
